Когда он вернулся в гардеробную, Ады уже там не было. Он обнаружил ее на балконе, где она счищала кожуру с яблока для Люсетт. Добрейший пианист вечно приносил девочке то яблоко, то какую-нибудь несъедобную грушу, то парочку крохотных слив. Как бы то ни было, то был его последний дар.

— Тебя зовет мадемуазель, — сказал Ван Люсетт.

— Ничего, подождет, — произнесла Ада, неторопливо продолжая срезать «идеальную шкурку», изжелта-красный завиток, за исполнением которого с неизменным восхищением следила Люсетт.

— У меня дела! — выпалил Ван. — Надоело все до смерти! Я пошел в библиотеку.

— Ладно, — безмятежно бросила Люсетт, не повернув головы, и тотчас с криком восторга подхватила завершенную завитушку.

Целых полчаса Ван искал книгу, которую сунул не на свое место. Когда же наконец ее обнаружил, выяснилось, что он уже сделал, оказывается, все возможные выписки и больше она ему не требовалась. Он немного полежал на черном диване, но это еще усугубило нестерпимость переполнявшей его страсти. Решил вернуться на верхний этаж лестницей-раковиной. И тут мучительно возникло в воображении навечно врезавшееся в память, фантастически сладостное и до безнадежности неизгладимое видение — она в ту ночь Горящего Амбара взбегает по ступенькам вверх со свечой в руке, он с пляшущим отблеском торопится вдогонку за ее мелькающими ягодичками, подскакивающими плечиками и развевающимися волосами, и пляшут тени на желтой стене, обволакивая их бегство вверх громадными черными геометрическими наплывами. Оказалось, дверь на третий этаж заперта изнутри, пришлось вновь спускаться в библиотеку (тут над воспоминаниями возобладало тривиальное раздражение), чтоб воспользоваться парадной лестницей.

Подходя к излучавшей яркий свет балконной двери, Ван услыхал, как Ада втолковывает что-то Люсетт. Должно быть, что-то забавное — не помню что и ничего на ум не приходит. Обычно Ада спешила завершить фразу до того, как ее разберет смешинка, но порой, как сейчас, рвущийся смех заставлял ее выстреливать словами, и тогда приходилось, чтоб не растерять их, поскорей закончить фразу, спеша еще сильней, придерживая смешинку, так что последнее слово вылетало в сопровождении трехкратно-раскатного, звучного, грудного, чувственного, такого уютного смеха.

— Ну а теперь, золотко, — добавила Ада, чмокнув Люсетт в пухлую, с ямочкой, щеку, — сделай одолжение, сбегай вниз, скажи бяке Бэлль, что тебе уж давным-давно пора пить молоко с petite-beurre[200]. Живо! А тем временем мы с Ваном отправимся в ванную — или еще куда-нибудь, где есть большое зеркало, — и там я его постригу; ему это так необходимо. Верно, Ван? А, знаю куда пойти!.. Давай, Люсетт, скоренько, скоренько!

Опрометчиво было с их стороны пуститься в шалости под силихэмским кедром. Все время, пока ее не опекала психопатка гувернантка, пока ей не читали книжек, не гуляли с ней или не укладывали спать, Люсетт делалась сущим злосчастьем для нашей парочки. С наступлением темноты — если только в саду, пируя, к примеру, в компании гостей, не разгуливала Марина под новыми шарообразными золотистыми садовыми светильниками, сиявшими там и сям, ярко высвечивая листву, вливая керосиновую примесь в ароматы гелиотропа и жасмина, — влюбленные могли укрыться поглубже в темень зарослей и оставаться там, покуда nocturna, пронзительный полуночный ветерок, не принимался будоражить листву, «troussant la raimée»[201], как грубо выражался Прыщ, ночной сторож. Однажды он, осветив фонарем изумруд зелени, наткнулся на них, да пару раз мимо с приглушенным смешком тенью мелькнула Бланш, спешившая на случку в каком-то еще более укромном местечке с этим загодя подкупленным, старым, но еще хоть куда жуком-светляком. Но весь день ждать прихода благословенной ночи было крайне невыносимо для нетерпеливых любовников. Потому они зачастую, как и в прежние времена, уже к обеду задолго до ужина успевали натрудиться до изнеможения. Однако Люсетт, казалось, подглядывает за ними из-за каждой ширмы, маячит в каждом зеркале.

Они попробовали пристроиться на чердаке, но приметили, как раз вовремя, прореху в полу, сквозь которую просвечивал угол бельевой, где сновала туда-сюда в корсете и нижней юбке вторая горничная, Франш. Они с изумлением озирались — неужто можно предаваться нежным страстям среди этих сломанных ящиков с торчащими гвоздями или протискиваться в слуховое окно на крышу, где только безмозглые загорелые бесенята и могли удержаться, чтоб не угодить на растопыренные вилами ветки гигантского вяза.

Была еще, правда, галерея-тир, завешенное восточными гардинами укрытие под скатом крыши. Но теперь там кишмя кишели клопы, воняло застоявшимся пивом и было так грязно и мерзко, что и подумать страшно, чтоб раздеться и опускаться на этот диванчик. Всего и мог разглядеть там Ван, что бедра слоновой кости его новой Ады, но в первый же раз, когда стиснул их, она прямо в разгар охватившего его неземного блаженства и не прерывая своих ответных толчков, велела, чтоб он взглянул через ее плечо в оконце, подоконник которого продолжали сжимать ее пальцы, не видать ли на подходе Люсетт, скачущей с прыгалкой по тропинке меж кустов.

Подобные же инструкции повторились и еще раза два-три при тех же обстоятельствах. Люсетт была способна подобраться и поближе, например, сорвав лисичку и недоумевая, стоит ли есть ее сырой, или же охотясь за кузнечиком, а то и следуя естественным потребностям легкомысленных игр и беззаботных причуд. Она могла объявиться в самом центре поросшей травой спортивной площадки у запретного павильона и с видом равнодушно-невинным раскачивать старые качели-доску, навешенные на длинный высокий сук Плешивика, — частично утратившего листву, но все еще могучего старого дуба (обнаруженного — да-да, Ван, я помню! — на столетней давности литографическом изображении Ардиса, исполненном Петером де Растом^{72}, где под сенью того, пока еще юного, гиганта расположились четыре коровы и парень в рубище и с обнаженным плечом). Стоило нашим влюбленным (тебе ведь нравится это авторское притяжательное местоимение, правда, Ван?) в очередной раз взглянуть в окошко, Люсетт непременно раскачивала на доске упиравшегося таксика или поглядывала вверх, как бы ища взглядом дятла, или, после множества смешных вихляний неспешно взгромоздясь на доску о двух серых петлях, принималась тихонько, осторожно, будто впервые в жизни, раскачиваться, в то время как кретин Дэк тявкал на запертую дверь павильона. Люсетт с такой ловкостью наращивала обороты, что Ада и ее кавалер, теряя, что вполне понятно, в возрастающем наслаждении бдительность, не всегда могли вовремя предвосхитить момент, когда их засекало появление розовой, круглой, усеянной веснушками мордашки, нацелившей взгляд зеленых глаз на сей восхитительный тандем.

Люсетт как тень преследовала их от лужайки до чердака, от сторожки привратника до конюшни, от кабинки с современным душем при бассейне до допотопной ванны на верхнем этаже. Точно чертик из табакерки, Люсетт возникала из сундука. Люсетт горела желанием гулять только с ними. Люсетт канючила, чтоб они и с ней поиграли в свою «чехарду» — при этом слове Ада с Ваном угрюмо переглядывались.

Ада придумала план, оказавшийся и не простым, и не умным, более того, он сработал прямо в противоположном направлении. Не исключено, это было совершено намеренно. (Вычеркни, ну, пожалуйста, вычеркни, Ван!) Смысл плана заключался в том, чтобы Ван водил за нос Люсетт, ухаживая за ней в присутствии Ады, при этом одновременно и Аду целуя, а потом лаская и целуя Люсетт, когда Ада бродила по лесам («по лесам», «сбирая травы»). Такая тактика, как утверждала Ада, убьет двух зайцев — приглушит ревность созревающей девочки и послужит алиби, в случае если та застигнет их в момент недвусмысленной возни.