Ада вернулась перед самым ужином. Ну, что? Он столкнулся с ней, когда она с довольно усталым видом поднималась по парадной лестнице, таща с собой по ступенькам за ремешок сумку. Ну, что? От нее пахло табаком, либо потому (как сама сказала), что ехала час в купе для курящих, либо оттого (добавила она), что выкурила пару сигарет, пока ждала в приемной у врача, а может, потому (этого она не говорила), что неведомый любовник — страстный курильщик, из полураскрытых красных губ кольцами взвивается облако голубого дыма.

— Так что? Tout est bien?[229] — спросил Ван после небрежного поцелуя. — Все в порядке?

Она грозно или притворно грозно взглянула на него.

— Послушай, Ван, зачем ты звонил Зайтцу? Он даже имени моего не знает! Ты же обещал!

Пауза.

— Я не звонил, — тихо произнес Ван.

— Tant mieux[230], — сказала Ада тем же фальшивым голосом, когда он помогал ей в коридоре снять пальто. — Oui, tout est bien[231]. Прошу тебя, милый, прекрати меня обнюхивать. К счастью, у меня началось по дороге домой. Пожалуйста, пусти!

Свои сложности? Надуманные матерью? Банальность повседневности? «У каждого свои проблемы?»

— Ада! — крикнул он.

Она обернулась, не успев запереть свою (вечно запираемую) дверь. 

— Что?

— «Тузенбах (не зная, что сказать). Я не пил сегодня кофе. Скажешь, чтоб мне сварили… (быстро уходит)».

— Очень смешно! — сказала Ада и, ступив в комнату, заперла за собой дверь.

В середине июля дядюшка Дэн увез Люсетт в Калугу, где ей предстояло пробыть с Бель и Франш дней пять. В городке гастролировали лясканская балетная труппа и немецкий цирк, но особо желанным зрелищем для детей оставались соревнования среди школьниц по хоккею на траве и плаванию, которые и старина Дэн, этот великовозрастный ребенок, регулярно посещал в соответствующее время года; к тому же Люсетт надо было «пообследоваться» в Тарусской больнице, чтобы выяснить, отчего у нее так ненормально колеблется вес и температура при том, что ест она с аппетитом и на здоровье не жалуется.

В ту самую пятницу, после дождя, когда папаша с дочкой намеревался возвратиться, он также имел в виду прихватить с собой адвоката из Калуги в Ардис, где ожидался редкий гость — Демон.

Предстояло обсудить дело с продажей некого «ценного» (торфяного) участка, принадлежавшего обоим кузенам и от которого оба, по разным причинам, спешили избавиться. Как это обычно, если тот особо тщательно планировал, приключалось с Дэном, что-то не сработало, стряпчий утверждал, что может выбраться лишь совсем поздно, так что перед самым приездом Демона его кузен аэрограммой известил Марину, чтоб «отужинала с Демоном» и чтоб их с Миллером вечером не ждали.

Подобный контретан[232] (как Марина в шутку называла всякий, не обязательно неприятный сюрприз) для Вана оказался весьма кстати. За последний год он отца видел достаточно редко. Ван любил его легко и самозабвенно, в детстве боготворил, теперь, в более снисходительном, но и более осведомленном возрасте, питал к отцу неколебимое уважение. Однако с годами к любви и почитанию примешалась некоторая доля антипатии (подобную же антипатию Ван питал и к проявлениям собственной безнравственности); вместе с тем, чем старше становился, тем острее Ван ощущал в себе готовность с радостью, с гордостью, при любых обстоятельствах и без колебаний жизнь отдать за своего отца. Когда в конце 1890-х годов впавшая в жуткий старческий маразм Марина время от времени прохаживалась, оглашая неприглядные, отвратительные подробности насчет «проступков» покойного Демона, Ван испытывал жалость к обоим, хотя по-прежнему оставаясь равнодушен к Марине и пылок к отцу, — так продлилось вплоть до нынешних, страшно поверить, 1960-х годов. Никто из поганых любителей обобщений с их грошовым интеллектом и черствой душой не смог бы объяснить (вот моя сладчайшая месть за всевозможные нападки на дело всей моей жизни) характер субъективных причуд, что определяют названные и сходные с ними явления. Без подобных причуд не может быть искусства, не может быть гения, таков конечный приговор, предающий анафеме всех фигляров и болванов.

Часто ли в последние годы Демон наведывался в Ардис? 23 апреля 1884 года (в тот день был затеян разговор о том, чтобы Вану провести лето в поместье, последовали договоренности, заверения). Дважды летом 1885 года (когда Ван осваивал горные тропы в Западных штатах, а дочери Винов путешествовали по Европе). Заезжал отужинать в 1886 году, в июне или июле (интересно, где был тогда Ван?). В мае 1887 года наведывался на пару дней (Ада в обществе какой-то немки предавалась ботанике где-то в Эстотии или Калифорнии. Ван развратничал в Чузе).

Воспользовавшись отсутствием Ларивьер и Люсетт, Ван с Адой вовсю развлекались в подручной детской; сейчас Ван выглядывал, свесившись вниз из дальнего ее окна, откуда так хорошо видно подъездное шоссе, и вот уж послышалось бархатное урчание отцовского автомобиля. Ван ринулся вниз — он летел с такой скоростью, что перила жгли ладонь, вызывая веселые воспоминания о подобных ощущениях в детстве. В зале никого не было. Вошедший в дом со стороны боковой галереи, Демон сидел в светившейся солнечной пылью музыкальной зале, протирая свой монокль специальной замшинкой («shammy») в ожидании своего «предбрендичного» бренди (допотопный софизм). Крашеные, черные, как смоль, волосы; зубы белые, как у собаки. При виде сына гладкая, лоснящаяся загаром физиономия с черными, аккуратно подстриженными пышными усами и влажными темными глазами расплылась в улыбке, лучась любовью, какую и Ван испытывал к отцу и которую оба пытались скрыть под маской привычной шутливости.

— Привет, папа!

— А, привет, Ван!

Très Américain. Отец, хлопая дверцей машины, идет сквозь метель. Как всегда, в перчатках; как всегда, без пальто. Может, «руки ополоснуть», отец? Родина, милая родина.

— Не хочешь ли «ополоснуть руки»? — спросил Ван, подмигнув.

— Спасибо, нет, я уж мылся сегодня.

(Короткий вздох как подтверждение быстротечности времени: он, как и Ван, помнил до мелочей каждый их, отца и сына, совместный ужин в Риверлейн, походя роняемое, заботливое предложение посетить ватерклозет, лебезящих преподавателей, гнусную еду, мясное пюре, «Боже, спаси Америку!», конфузливых сынков, плебеев-папаш, титулованного британца и грека-вельможу, выставляющихся друг перед дружкой яхтами на Багамудах, ухарством и охальством. Можно, сын, я незаметно перекину на твою тарелку сей изысканный синтетический продукт под розовой глазурью? «Ах, тебе не нравится!» (с притворной обидой). Храни Господь вкусовые пристрастия бедных американцев!)

— Твой новый автомобиль на слух — прямо-таки чудо! — заметил Ван.

— Ты так считаешь? Пожалуй. — (Не забыть спросить у Вана про ту горнишон — французско-русское жаргонное словцо для обозначения смазливой камеристочки самого низкого пошиба.) — Ну а вообще как дела, славный мой мальчик? В последний раз мы виделись, когда ты приезжал из Чуза. Вся наша жизнь проходит в разлуках! Как играет нами судьба! Знаешь, давай до осеннего триместра месяцок поживем вместе в Париже или Лондоне?

Роняя монокль, Демон утер глаза модным, кружевным платочком, торчавшим из нагрудного кармана его смокинга. Слезные железы у него срабатывали мгновенно, если только истинное горе не заставляло сдерживать слезы.

— Выглядишь ты, папа, дьявольски здорово! Особенно с этой свежей гвоздикой в петличном глазке. Ты ведь, кажется, не долго был за Гарцем, откуда обзавелся таким загарцем?

Страсть к доморощенным каламбурам была для Винов не в новинку.