Ну а тут появился повод не только отомстить дерзкому критику, но и засвидетельствовать, что газета стоит на правильных идейных позициях. А уж Покровский постарался: «Через всю работу Букчина проходит Дорошевич, который никогда не существовал. Реальный Дорошевич был выдающимся буржуазным журналистом, который со своим классом прошел путь от резких выпадов против самодержавия до умеренности в политических претензиях после манифеста 17 октября 1905 года… Как идеолог он всегда защищал интересы своего хозяина-купца, толстосума, фабриканта, заводчика…»^[18]

Директор белорусского академического издательства, порядочный человек, не без колебаний решившийся выпустить книгу, был бледен, у него буквально дрожали руки. Такая рецензия тогда могла стоит карьеры. Но судьбе было угодно, чтобы книгу, часть тиража которой попала в московскую «Лавку писателя», купил талантливый прозаик и публицист, сотрудник популярной «Недели» Анатолий Макаров. Более чем благожелательная к автору книги и полная преклонения перед талантом ее героя рецензия, появившаяся в приложении к «Известиям», в которой отмечалось, что в книге «прослежены естественный и последовательный демократизм Дорошевича, его неподкупное и цельное нравственное чувство, его незаурядная смелость газетчика»^[19], согласно тогдашней иерархии, полностью перекрывала значение критического отзыва в каком-то провинциальном издании. В издательстве перевели дух, да и я почувствовал себя увереннее.

Но еще до выхода рецензии в «Неделе» я написал Покровскому весьма резкое письмо. Отношения были разорваны. Спустя более чем четверть века я перечитал копию своего послания. Наверное, я отчасти погорячился, все-таки Покровскому было уже 75 лет… Но тогда мною владела понятная обида…

Спустя девять лет, 10 июля 1984 года, В. К. Покровский умер.

А личный архив Дорошевича растворился, исчез, не сохранился… И это повод для глубочайших сожалений его биографа.

Если творческую его биографию можно воссоздать по публикациям в периодике, то с восстановлением канвы личной жизни дело обстоит намного сложнее. Вот что писал в 1911 году в статье, приуроченной к 30-летию творческой деятельности Дорошевича, искренний поклонник его таланта и давний добрый знакомец журналист А. Е. Кауфман: «О Дорошевиче, его жизни, встречах и столкновениях с цензорами, с администраторами, вроде покойных Баранова и одесского сатрапа Зеленого, об его „двойниках“, не без выгоды для себя использовавших популярность писателя, циркулирует много рассказов и немало легенд. Сам В.М. не любит рассказывать о себе и своем богатом любопытными эпизодами прошлом. Если он в приятельской беседе и обмолвится личными о себе воспоминаниями, которые просятся в печать, то поспешит предупредить вас:

— Только, Бога ради, это не для печати! Помру — тогда пусть пишут обо мне что хотят. Я предпочитаю, чтобы не обо мне читали, а меня читали <…>

Дорошевич не принадлежит к типу писателей новейшей формации, стремящихся увековечить себя во всевозможных видах и позах и любящих кокетничать перед болтливыми интервьюерами. Иной, поработав в литературе без году неделю, из сил выбивается, чтобы публика узнала всю его биографию. Вошли даже в моду десяти- и пятилетние юбилеи, которым предшествуют обстоятельнейшие интервью и биографии с описанием первых „проб пера“, когда юбиляру было 5–6 лет <…> О В.М. я не встречал ни одной биографической заметки»^[20].

Есть основания для предположения, что при подготовке этой статьи Кауфман отчасти использовал материал писателя и журналиста М. К. Первухина, написанный, скорее всего, в начале 1910-х годов, но опубликованный более семи десятилетий спустя. Очень уж очевидны некоторые текстуальные совпадения.

«Когда пишешь о Дорошевиче, — рассказывает Первухин, — то с первых же строк натыкаешься на одно любопытнейшее и характернейшее явление: отсутствие в печати сведений о нем.

Другие, проработав в газетном и журнальном мире без году неделю, из сил выбиваются ради того, чтобы публика узнала все их биографические подробности, припомнила все, что ими написано <…> А о праздновании юбилеев В. М. Дорошевича, а об интервью с ним до сих пор, кажется, никто не слышал.

Да попробуйте сунуться к Дорошевичу с интервью, и вы услышите его обычное заявление:

— Послушайте, и к чему это, собственно? Я предпочитаю, чтобы не обо мне, а меня читали».

Настаивая тем не менее на «законном праве» читателя «знать хотя бы в общих чертах, кого он читает и кого почитает», Первухин подчеркивает, что «ни о ком другом из современных журналистов не циркулирует в обществе столько легенд, сплошь и рядом противоречащих одна другой, сплошь и рядом явно рассчитанных на достижение весьма определенных целей»^[21].

Слухов и легенд действительно ходило немало. И вместе с тем это факт: при жизни знаменитейшего на всю Россию публициста не появилось ни одной мало-мальски связной публикации, воспроизводящей его биографию (краткие и неточные справки в тогдашних энциклопедических изданиях ее не заменяют). Казалось бы, хорошим подспорьем могли служить до сих пор неизданные воспоминания дочери писателя Натальи Власьевны. Но хотя они и называются «Жизнь Власа Дорошевича», относиться к ним как к абсолютно надежному источнику нельзя. Серьезных причин тому две. Когда Наташе было пять лет, Влас Михайлович и ее мать, актриса Клавдия Васильевна Кручинина, развелись. Наташа осталась с матерью и только во время революции и гражданской войны, года за три до смерти отца, сблизилась с ним. Разумеется, и в то время она могла немало узнать о его личной жизни. И все же это был довольно краткий период, насыщенный серьезнейшими социальными перипетиями, когда приходилось прежде всего думать о выживании, к тому же Влас Михайлович был серьезно болен…

Наконец, сама Наталья Власьевна диктовала свои записки, будучи тяжело больной, незадолго до смерти, когда она держалась не только за счет силы воли, но и уколами морфия. И хотя В. Г. Лидин не без оснований хвалит литературные достоинства этой работы, очевидно, что память уже подводила мемуаристку, немало фактов в ее сознании сместилось, перепуталось. Да и не все знала Наталья Власьевна. В особенности о рождении, детстве и юности Дорошевича, наименее проясненных периодах его биографии. Поэтому, рассказывая о них, я вынужден буду оговариваться, что вот такие-то факты сообщает только Наталья Власьевна и их можно принимать или не принимать, а такие-то сообщаемые ею сведения противоречат другим свидетельствам, и потому их необходимо дополнять, уточнять с помощью иных материалов, документов или целиком отвергать.

К счастью, помимо того, что Дорошевич многие свои публикации снабжал указанием места, города, откуда они присылались, и благодаря этому можно проследить маршруты его вояжей, он еще был щедр на автобиографические оговорки и ссылки, мемуарные фрагменты в своей фельетонистике. Эти «заметы о личном» рассыпаны в десятках его разнообразных по жанру публикаций в периодике. Чаще всего это непосредственные воспоминания, иногда — слабо завуалированный литературный прием (скажем, автор говорит от имени иного лица, а на самом деле — о себе). Можно с полным основанием утверждать, что обширнейшая по объему фельетонистика Дорошевича буквально изо дня в день «лепила» не только образ современной ему России, но в какой-то степени и роман его жизни со многими, может быть, не всегда бросающимися в глаза деталями, подробностями, свидетельствами. Нужно только внимательно читать… И тогда открываются очень важные признания и факты. Благодаря такому чтению удалось, прежде чем нашелся подлинный документ, реконструировать точную дату рождения писателя.

35 лет тому назад пятитысячным тиражом вышла в минском издательстве «Наука и техника» моя монография «Судьба фельетониста. Жизнь и творчество Власа Дорошевича». Сегодня я знаю о «короле фельетонистов» и его времени намного больше. Ибо и после выхода этой книги не прекращался и архивный, и библиографический поиск. Мне кажется, что и понимать Дорошевича я стал глубже. Впрочем, пусть судит читатель…