На страницах «Петербургской газеты» Дорошевич впервые пробует себя в жанре стихотворного фельетона. Давний поклонник живого, очеловеченного реализма Малого театра, он смеется над казенщиной александринской сцены и ее главного режиссера Евтихия Карпова («Александринский истукан» и «Ад кромешный»^[378]). Но это не может помешать истинному преклонению перед сценическим даром и человеческими качествами примы Александринки Савиной. Очерк «Марья Гавриловна»^[379] открывает целый ряд публикаций об актрисе, составивших впоследствии один из его лучших театральных портретов. Он пишет пародии, в том числе и стихотворные, на постановки «Вильгельма Телля» Шиллера^[380] и «Дворянского гнезда»^[381] (по Тургеневу) в том же Александринском театре, «трагедию в 7-и действиях» «Загубленная жизнь»^[382], в которой довольно едко шутит над такими «много-писателями» как Потапенко и Назарьева. Узнаваемы портреты «претендующих на нечто» бульварных газет в пародиях «ТРРРАХ!!! Газета политическая, весьма экономическая и полемическая» и «№ 1 АПЧХИ!!! № 1. Газета весьма экономическая и полемическая»^[383]. Литературная пародия увлекала его еще со времен «Будильника» и «Развлечения». Он отдал ей дань и в сборнике «Одесса, одесситы и одесситки», в специальном разделе «Pour la bonne bouche», снабженном подзаголовком «Наброски, к Одессе отношения не имеющие». Букет пародий представляет собой «Собрание сочинений великих писателей (Вариации на одну и ту же тему)». Тема эта — объяснение в любви — предстает в творчестве Вас. И. Немировича-Данченко, Антона Чехова, Всев. Соловьева, П. Боборыкина, Григория Мачтета, Льва Толстого, И. Ясинского, Сергея Филиппова. Не все из них одинаково удачны. Иной раз автор скатывается к довольно плоскому зубоскальству.

Откровенно зубоскальский дух отличает и опубликованные в «Петербургской газете» стихотворные фельетоны «Ночь на академической выставке» и «Передвижные гении», связанные с выставкой передвижников в Академии художеств^[384]. В первом есть какие-то намеки на внутренние отношения в среде художников, но в основном доминирует насмешка. Репин, к примеру, рассуждает, отправить ли ему благодарственное письмо в «Новое время» или обругать эту же газету в письме к Стасову. У Антокольского самым главным оказываются элементы речи местечкового еврея: «Пхэ! Уф!». Во втором фельетоне вроде бы высмеивается «русопятость», Вольдемар свет Васильевич Стасов, по прозванию Передвижное Солнышко, заявляет:

Но далее выясняется, что автора волнует и наличие среди «богатырей русской живописи» Абрамов и Исааков:

Шутливая двусмысленность, однако, только подтверждает, что в этот период у Дорошевича случился «перекос», плоды которого могли доставить удовольствие антисемитам. Перо у Власа, что называется, разгулялось, и под лихую руку он написал стихотворный фельетон «Пейсаховый шабаш»^[385]. Снабженная подзаголовком «Вольное подражание „Шабашу ведьм“ (написано „еврейскими стихами“)» и соответствующим эпиграфом («Жидюга здесь правит бал. Из песни о Золотом тельце»), сценка открывается более чем характерным списком «действующих лиц»:

Ну и, естественно, «действие происходит в „salles des dépêches“ при редакции газеты „Новости“. По случаю еврейского праздника Пасхи, или Пейсах, залы украшены искусственными цветами. Посреди зал стоят столы, на которых красуются: фаршированная щука, толстые журналы, фаршированные еврейскими статьями, газеты, фаршированные известиями о еврейских проделках, адрес-календари врачей и адвокатов, фаршированные еврейскими фамилиями, и прочие фаршированные вещи…»

В конце XIX века присутствие евреев на российской общественной сцене, в особенности в так называемых свободных профессиях, стало более чем заметным явлением. И это могло раздражать не только квасных патриотов и записных антисемитов, тем более, что далеко не все евреи, выдвинувшиеся в «русские» адвокаты или художники, были ангелами. В любом случае, в «Пейсаховом шабаше» очевиден не столько антисемитизм, сколько вылившаяся в сатирические тона уязвленность национального самолюбия. Что касается конкретных причин появления этого фельетона, не следует исключать и мотива чисто газетных «разборок». Дорошевичу немало доставалось от коллег по цеху. Где-то, может быть, его задел и критик Аким Волынский (Флексер), прямо упомянутый в фельетоне. В общем, евреи раздражали не только антисемитов. Чехов рекомендовал Сытину, чтобы редакция новой газеты, которую тот собирался издавать, была русской. Сообщая об этом в очерке «Русское слово», Дорошевич особо подчеркнул: «Не то важно, что кто пишет. Важно, что печатают.

В газете, имеющей сотни сотрудников, не могут не быть, должны быть люди разных национальностей»^[386].

Но эти слова писались в 1916 году. А в середине 1890-х, когда еврей «попер» в литературу и искусство, даже Чехов, позволим себе это утверждать, имел в виду не только национальный курс газеты. А уже в начале следующего столетия Корней Чуковский, несомненно под влиянием «сложившихся обстоятельств», спровоцировал широкую дискуссию на тему, полезно ли евреям утверждать себя как писателям в русской литературе, и пришел к выводу, что «еврей, вступая в русскую литературу, идет в ней на десятые роли не потому что он бездарен, а потому что язык, на котором он пишет, не его язык; эстетика, которой он здесь придерживается, не его эстетика» и следовательно «еврейский интеллигент, оторвавшийся от своего родного народа, отрывается и от единственно доступной ему правды; приставая к народу русскому, к русскому языку и к русскому искусству, он новой правды не обретает; он усваивает, но не творит; он копирует, но не рождает»^[387]. Отдавая должное искренности увлеченного критика и его заботе о сохранении и умножении евреями их собственных культурных ценностей, нельзя не сказать, что он забыл о тогдашних своих знаменитых современниках Левитане и Антокольском, которым еврейская кровь не помешала усвоить русскую эстетику. Как, впрочем, и ему самому, еврею по отцу и украинцу по матери. Можно вспомнить и таких гениев русской поэзии, как Мандельштам и Пастернак, и другие имена.