Рисуя атмосферу горячечной гонки за успехом, в которой действует Карп Нежелеев, Покровский со сладострастием перечисляет, смакует все завоевания своего героя — его невероятную славу, бешеные заработки, принадлежавших ему красивых женщин, его роскошно обставленные квартиры и редакционные кабинеты, его путешествия по Европе, Азии, Америке, его встречи с великими людьми — Чеховым, Тургеневым, Щедриным, Анри Рошфором.
Но более всего завидует Покровский блестящему, искрометному таланту Нежелеева, а если уж говорить прямо — Дорошевича. На протяжении почти четырехсотстраничной рукописи, часть листов которой, видимо, из экономии отпечатана с двух сторон, он не раз пускается в пространные рассуждения о природе таланта своего героя. Он сознает, что это подлинный, большой талант, оригинальная, ни на кого не похожая фигура не только в русской, но и в мировой журналистике. Но все та же черная зависть толкает Покровского к поиску и обоснованию ущербности этого таланта. И он находит ее в легковесности, с которой обращался со своим даром Нежелеев-Дорошевич, в его несерьезности, неосновательности, безыдейности. Впрочем, эта трактовка личности журналиста, как будет показано далее, имела давнюю традицию. Другое дело, что у Покровского она сочеталась с глубоко лично завистливым отношением.
Вот как судит сам себя герой романа «Король фельетонистов» перед самоубийством: «…не бывал ли иногда в жизни и я человеком, за 80 тысяч рублей в год и миллион восхищений в день писавшим то, что каждый собственною головою мог думать бесплатно? А если и не мог, то мог прочесть у вятского журналиста, еле выколачивающего себе на обед.
У меня нет убеждений, моя миссия заключалась в том, чтобы учить им других (вариант одной из острот Дорошевича. — С.Б.).
Точнее у меня было столько убеждений, что хватало на всех.
Я был той бабочкой, которая разносит животворящую пыльцу не ею зачатых жизней.
Я разносил пыльцу, даже когда ее не было.
Такой способный мальчик, изо всего сделает коробочку (цитата из Дорошевича. — С.Б.).
Моими коробочками были мои фельетоны.
Лежало ли что-нибудь в этих коробочках? А если лежало, то что? Дерьмо? Кровь? Что бы ни лежало, но это было искусство.
Поликарп Нежелеев был художник, безусловно. И художник крупного ранга. Однако, и высокого ли? Вот в чем вопрос, как говорил месье Гамлет…
Но, быть может, и та атмосфера милого вздора, в которой мне легко дышалось, необходима была миру, как антракт отдыха, завершающего предысторию человечества…
Уступаю арену серьезным».
«Антракт отдыха» — характерный перл выспреннего стиля Покровского. Зависть к таланту и успеху Дорошевича объединялась у него с четким пониманием идейных требований времени, когда писался роман. А это были суровые 1940-е годы. Король фельетонистов, герой дореволюционной буржуазной печати, безусловно, должен быть осужден. Только в этом случае сохранялась надежда на издание и более того — на успех, которого, безусловно, жаждала честолюбивая и одновременно завистливая душа автора.
Как давно зародилась эта зависть? На последних страницах романа в «потоке сознания» решившего свести счеты с жизнью Нежелеева появляется примечательное видение: «В общем, я немного устал от людей, идущих впереди. А сам уже доперся, на что на днях мне приоткрыл глаза какой-то гимназист Володя. Он протолкался ко мне в толпе и сказал:
— Когда вы умрете, я через много лет напишу о вас роман».
Что ж, очень может быть, что гимназист Володя Покровский действительно был поклонником Власа Дорошевича. А с годами поклонение перешло в жгучую зависть к кумиру сотен тысяч читателей, зависть к его необыкновенному остроумию, к легкости его пера. Дорошевич стал навязчивой идеей Покровского, бредом его жизни. Впрочем, в предисловии он, как и положено, подводит более серьезную базу под свое увлечение. Я приведу его полностью, потому что этот текст, раскрывая некоторые детали биографии автора, позволяет точнее очертить его психический склад, который можно обозначить как своего рода литературную шизофрению.
«Посвящаю этот роман двум людям, без которых он не родился бы:
1. Литератору Власу Дорошевичу, знакомство с которым личное и с его произведениями, а также с перешедшим ко мне через 19 лет после его смерти его архивом были толчками к изучению мною той среды русской журналистики, где действовал он сам, Амфитеатров и другие.
2. Моей жене и другу артистке Наталии Гриневой, творческая настроенность которой заражает меня даже в периоды разлуки, как случилось и с этим романом, писавшимся в 1942–1943 годах в землянках на болотах.
Плодотворная идея Горького об „Истории молодого человека XIX столетия“ вдохновляла меня. В русской и мировой литературах эта увлекательная тема представлена для последней четверти века еще не столь полно, как эпоха Онегина, Растиньяка, Базарова. Только поэтому я делаю попытку изображения некоторых моментов этого эпилога, разыгравшегося, впрочем, уже в начале века двадцатого. Но сказать так в предисловии — не значит ли начать проговариваться, преждевременно выдавая секреты собственного вдохновения? И хотя уже почти 20 лет назад в московском журнале „Читатель и писатель“ меня попрекали за переоценку значения фабулы, сейчас я предпочитаю больше верить Бальзаку, Куприну, Гейне, Драйзеру. Я не узнавал их личного мнения, я их читал (эта фраза — прямое заимствование из Дорошевича. — С.Б.). А покойного Алексея Николаевича Толстого не однажды слушал, когда в гостиной, кабинете или при прогулке ронял он замечания о творчестве. Таков круг разного рода индивидуальностей, влиявших на роман. К ним обязательно должен быть причислен офицер Красной Армии Б. И. Брулинский, педагог по гражданской специальности. Будучи парторгом одного из подразделений, он каждодневно появлялся в моей землянке с одним и тем же вопросом: „Ну, что случилось за ночь и что будет дальше?“ И многолюдная толпа уже кончивших или никогда не совершавших свой жизненный путь действующих лиц вновь повторяла его от главы к главе, пока роман не был кончен».
Ну все есть в этом предисловии для того, чтобы подчеркнуть право сочинителя на такой роман и более того — на общественное признание его труда. И личное знакомство с прототипом главного героя. И перешедший к нему архив. Но главное, конечно, это масштабность замысла. Руководствуясь высказыванием не кого-нибудь, а первейшего классика советской литературы Горького о важности «Истории молодого человека XIX столетия», Покровский претендует на завершение галереи «лишних людей», начатой образами Онегина, Растиньяка, Базарова, несомненных продуктов буржуазного скептицизма и нигилистической философии, согласно идеологии времени создания его романа. Разумеется, он понимает соразмерность своего дарования с Пушкиным, Бальзаком и Тургеневым и потому скромно подчеркивает, что делает лишь «попытку изображения некоторых моментов этого эпилога…»
Одним словом, сочинитель идет за мировыми величинами — Бальзаком, Гейне, Драйзером. Ненавязчиво подчеркнуто личное знакомство с А. Н. Толстым, у которого автор брал своего рода уроки творчества, как и участие в литературной полемике по принципиальным проблемам художественного труда. Как-то глухо сказано о времени и месте писания романа — «в 1942–1943 годах в землянках на болотах». Можно подумать, что Покровский воевал. Но об этом впрямую ничего не сказано. Хотя почему бы не сказать, где это было, назвать фронт, местность? Может быть, землянки на болотах — это участие в каких-то строительно-оборонительных работах, в рытье окопов? Но Покровский уходит от конкретики, ограничиваясь намеком на некую свою причастность к героике войны с фашизмом. Все-таки землянки, болота — это тоже испытания. И вот в таких условиях создается роман. Читатель должен оценить…
Впрочем, самое важное здесь другое — партийная заинтересованность в творчестве Покровского еще во время создания романа. Сочувственный интерес к работе автора, самоотверженно трудящегося «в землянках на болотах», проявляет не абы кто, а парторг «одного из подразделений». Это значит, что партия одобряла изначально труд автора. Следовательно, создано произведение, нужное обществу, «идейно выдержанное», что, безусловно, должны учесть будущие рецензенты и издатели.
