Пребывание в доме отдыха на Каменном острове затягивалось. По воспоминаниям Натальи Власьевны, Ольга Миткевич «добивалась получения новой путевки, чтобы не брать его совсем домой, а сразу переселить еще куда-нибудь. Она ходила к Горькому, Ольденбургу, роняла бриллиантовые слезы из своих фиалковых глаз, говорила о чувствах. Ее партнер Юрьевский в это время потихонечку вывозил из квартиры картины и бронзу, ковры и библиотеку.

Наконец, долгожданная путевка в Левашово была получена. Дом отдыха ЦЕКУБУ там расположен в нескольких километрах от станции, и отдыхающие уведомляли о своем приезде телеграммой, после чего за ними посылали лошадь. Юрьевский деловито составил текст телеграммы, положил в свой портфель и сказал, что все в порядке. Власа Михайловича проводили на вокзал, и он сел в дачный поезд. В Левашове лошади не оказалось. Прождал часа два, возвращаться в Петроград не хотелось. Погода портилась, собиралась гроза; приближался вечер. Влас Михайлович решил идти пешком. Что он там делал весь вечер и ночь, в лесу, в незнакомой местности, под разразившейся грозой и ливнем — неизвестно.

Конец петроградского лета холоден и неприветлив… Как Влас шел под мелкими соснами, спотыкаясь о корни, падал в ямы и канавы, потерял чемодан, пальто, шляпу, изорвал костюм, вывалялся в грязи — ничего неизвестно. На рассвете какой-то крестьянин ехал в направлении дома отдыха. Из канавы вылез к нему страшный человек, большой, задыхающийся, с пылающим лицом, похожий на лешего или пьяного нищего, и сказал не вполне внятно:

— В дом отдыха довези меня.

Он лег на телегу и трясся по ухабистому проселку в дом отдыха. Если бы Влас подъехал к этому красивому старинному зданию с парадного хода, на своей элегантной „Испане-Суизе“, его наверное встретили бы гостеприимно. Но здесь его доставили куда-то к кладовым или кухне. Час был ранний, и судьбой его распорядился даже не врач, а не то завхоз, не то кладовщик.

— Вот тут какого-то на дороге подобрали, весь в жару, грязный, даже фамилие свое толком назвать не может, — сказал кто-то из рабочих.

— Отправь на станцию с хлебной повозкой, пусть сдадут в эвакопункт. Много их тут шляется…

Власа водрузили опять на повозку и по той же дороге мук и тряски отвезли обратно. Там его водворили в один из ранних проходящих поездов, а на Петроградском вокзале сдали на эвакопункт. Температура у безымянного нищего была сорок. Он бредил. Говорил, что ему шестнадцать лет, что раньше он был балериной и танцевал под музыку восточных сказок танцы баядерок. Какой-то дежурный фельдшер на этом основании определил, что, по всей вероятности, это пьяница, допившийся до белой горячки, и лучше всего отправить его в нервно-психиатрическую больницу.

Так попал Влас в клинику профессора Осипова. Здесь, в тепле, он, видимо, отогрелся, пришел в себя, и сознание, к его несчастью, вернулось к нему.

Позовите ко мне профессора, — потребовал он.

Какие-то такие убедительные ноты прозвучали в голосе этого, потерявшего всякое подобие человека, существа, что за профессором пошли. С высоты своего ученого величия глянул профессор на больного и спросил:

— Что нужно, голубчик?

— Не тот профессор! — рассердился Влас. — Мне Бехтерев профессор нужен.

— Э-э, да ты, видать, птичка бывалая, не в одном уже заведении побывал…

— Я — Влас Дорошевич, редактор „Русского Слова“, — заявил он четко.

У Бехтерева Дорошевич не лечился, но тот был его хорошим знакомым по Петрограду, они часто встречались и во многих знакомых домах и за границей. Он бы сразу узнал Дорошевича и устроил его судьбу. Но, конечно, никогда никто из профессоров не станет звать к себе коллегу, этому претит вся закоснелая медицинская этика.

Осипов только рассердился.

— Хватит с тебя и здешних профессоров. А что касается Дорошевича, то он умер, сам я о нем некролог читал, а в припадке делириум тременс называют себя и Львами Толстыми.

Не привыкший к такому тону разговора и обращению, Влас стал требовать, „буйствовать“, как записано в истории болезни, и на него надели смирительную рубашку. Он бился и вырывался из этих отвратительных пут, пока одна половина туловища не была охвачена параличом. Впрочем, паралич был легкий. Когда я нашла его, движения стали уже восстанавливаться».

Перед тем как выехать из Крыма к отцу, Наташа писала ему в Петроград, но ответа не получила. От Сытина пришло письмо «весьма туманного содержания»: мол, по слухам, Дорошевич чуть ли не сошел с ума и лучше бы ей приехать и самой во всем разобраться. Уже в Москве Сытин сказал ей, что «пишут разное, что правда, что брехня — не разберешь», но в Петрограде ей лучше сначала зайти к Василию Ивановичу Немировичу-Данченко, «а то Ольга Николаевна любит туман напускать». В квартире Немировича на Владимирском проспекте она три дня приходила в себя, отсыпалась после тяжелого путешествия. Но и у Василия Ивановича толком не знали, что случилось с отцом и где он. Наташа пыталась навести справки в Доме литераторов, но только в ЦЕКУБУ у непременного секретаря Академии наук Сергея Федоровича Ольденбурга, «старинного отцовского друга», узнала, что отец находится в клинике профессора Осипова. Он сказал ей: «Вот что, отец твой попал в большую беду. В этом есть и доля моей вины. Разобраться будет нелегко. Пока что я выдам ему паек для ученых, его вам на первое время и двоим хватит, а ты поезжай в клинику профессора Осипова и посмотри своими глазами — что там с ним случилось. Очень я виноват, что сам этого не сделал».

В словах Ольденбурга чувствуется не только вина, но и какая-то недосказанность относительно того, что произошло с Дорошевичем. Что же касается рассказа Натальи Власьевны, то с ним в известной степени спорит Михаил Кольцов. По его словам, «с осени В.М. переехал в свою квартиру на Кронверкской улице. Но в здоровье — резкое ухудшение, так что его пришлось перевезти в санаторию для нервных в Левашове. В первую же ночь по прибытии туда Дорошевич неожиданно ушел из своей комнаты, всю ночь бродил по лесу и утром, совершенно обессиленный, притащился к санатории. Врачи посоветовали держать В.М. дома. Здесь он и прожил последние три месяца своей жизни, забытый всем миром»^[1390].

Как было на самом деле: действительно ли молодой и циничный друг Ольги Николаевны Юрьевский не послал телеграмму и никем не встреченный Дорошевич вынужден был блуждать всю ночь по лесу в поисках санатория или он сам ушел из него — судить трудно. Но фактом остается, что дочь нашла отца в клинике Осипова, куда она пришла по подсказке Ольденбурга, а Кольцов ничего об этом не пишет.

В огромной квартире Дорошевича между тем произошло уплотнение, появились новые жильцы, в том числе молодые актеры, литераторы, рабфаковцы. Наташа навещала отца. Атмосфера, царившая там в последние дни его жизни, запечатлена в ее воспоминаниях: «Хлопанье дверьми, смех, таинственные кулинарные приготовления стали все чаще и чаще в квартире Дорошевича. При маленьких лампочках, по холодным коридорам сновали тени совсем еще недавно известных красавиц и актрис и, пожалуй, им-то как раз недостаток света и был на пользу.

Одна из приятельниц Ольги Николаевны, жена известного драматурга, привезла с собой из Киева разбитного молодого человека нагловатой наружности. Муж актрисы был так же высок ростом, как Дорошевич, и поэтому карманы его костюмов болтались у этого молодого человека ниже колен. Но это никого не смущало. Они быстро подружились с Юрьевским, вдвоем обрабатывали дорошевичскую библиотеку, постепенно вынося из нее сначала тома на выбор, потом большие пачки книг.

Перу молодого человека, начинающего журналиста, принадлежали нагловато-лживые, ловко и развязно составленные корреспонденции о здоровье Власа Михайловича, которые появлялись в газетах и выдвигали выгодную версию о его сумасшествии.

В кабинет к Власу забредали порой весьма странные гости: то ворвался ночью какой-то грузин с бокалом вина и закричал восторженно: „Пью здоровье славы русской литературы!“ То вошли несколько моряков, вежливо поздоровавшихся, несмотря на то что были изрядно пьяны, и сказали: