— А что, если они все-таки пробудут не три месяца, а, например, три года?
Но разве это мыслимо? Этого просто не может быть.
— Вы, Влас Михайлович, пессимист.
Раздается голос моего молчаливого соседа.
— Не скажите, — тянет он. — Вот профессор Пиленко, — так тот решительно заявил, что ни на какое „авось“ он не надеется и не рассчитывает, а потому просто хочет уехать и обосноваться, по крайней мере на пять лет, где-нибудь за границей»[1335].
Не рассчитывая на скорый конец большевистского режима, Дорошевич тем не менее не собирался следовать примеру профессора-юриста А. А. Пиленко, действительно вскоре после октябрьского переворота уехавшего во Францию (правда, в эмиграции он прожил недолго и умер в 1920 г.). Не планировали отъезд из страны и многие коллеги — журналисты, литераторы. Будущее еще не выглядело определенно большевистским. Люди пытались что-то делать в условиях еще не абсолютного проникновения власти во все сферы жизни.
Таким делом для Дорошевича стала Всероссийская школа журнализма, организованная Петром Пильским в начале 1918 года. С точки зрения официальной это было что-то вроде курсов повышения квалификации, которые посещали и начинающие, и достаточно опытные журналисты. Затея представлялась поначалу самому инициатору полным сумасшествием: «Уже ходил по Петербургу язвительными шагами голод. Уже были большевики. Уже национализированы банки. Уже опустел университет»[1336]. Но, может быть, именно поэтому острее чувствовалось желание интеллигенции укрепить свои позиции, создать некие центры общения, духовности, культуры. Предложение Пильского вполне вписывалось в разнообразный спектр образовательно-культурных инициатив, принимавшихся новой властью на первых порах как проявление «творчества масс». Пришла свобода учиться. И почему бы не быть и Школе журнализма? Пильский запомнил точную цифру записавшихся слушателей: 111 человек. В Школе журнализма читались лекции по 42 предметам, слушатели вольны были выбирать то, что для них представляло интерес. Были привлечены такие видные ученые, профессора Петербургского университета, как филолог-классик Ф. Ф. Зелинский, историк русской литературы С. А. Венгеров, литературовед А. К. Бороздин, германист Ф. А. Браун, славист Н. В. Ястребов. Читали лекции приват-доценты лингвист Г. А. Ильинский и юрист Б. С. Миркин-Гецевич. В школе выступали Куприн, Амфитеатров, Блок. Курс театральной критики вел П. П. Гнедич, искусствовед и директор Александринского театра. Специальные газетные курсы взяли на себя Арк. Бухов, А. В. Руманов, И. М. Розенфельд. Но более всего своим успехом, как признавался Пильский позже в воспоминаниях, Школа журнализма была обязана Дорошевичу, идею привлечения которого ему подсказал Руманов. Было оговорено, что Влас Михайлович будет вести три лекционных курса — «О фельетоне», «О журнализме», «О французской печати».
«Первый курс, — вспоминал Пильский, — был понятен и ясен. Его содержание не оставляло никаких сомнений. Старому, испытанному и талантливейшему фельетонисту Дорошевичу ничего не стоило рассказать о своем искусстве, поведать секреты и тайны этого жанра, ознакомить с характером фельетона, с его душой, целями, манерами, авторами»[1337]. «Он прекрасно знакомил с техникой и методом фельетонного письма, приводил блестящие примеры, указывал на то, чего не должно быть в фельетоне, учил его стилю, тону, его типам, его значению в газете, его происхождению, его приемам, знакомил с такими фельетонистами, как Рошфор, Швоб и т. д.»[1338]. «Он, действительно, щедро и искренно делился запасом своего опыта, своими знаниями, не скрывал ошибок, не преувеличивал значения своих дел, статей и достижений, откровенно указывал на своих учителей и предшественников, ссылаясь на фельетонистов и писателей, по чьим стопам он шел, кому когда-то подражал, чьи книги стали как бы его настольным учебником, его евангелием и руководством»[1339].
Не было проблем и с лекциями, посвященными французской прессе. Дорошевич был прекрасно знаком с работой крупнейших парижских газет, имел многолетние контакты в мире французской печати, следил за творчеством ее выдающихся мастеров — Анри Рошфора, Франсиска Сарсэ, Марселя Швоба, Жюля Кларти, Жюля Гедемана.
Сложнее обстояло дело с курсом «О журнализме». Дорошевича и привлекала, и одновременно смущала колоссальность темы. Говорить о журналистике как профессии — означало рассказывать не только о собственной жизни, но и о журналистах, с которыми сводила судьба, об опыте российских и заграничных редакций. Плюс проблемы журналистской этики. Курс представлялся попросту необъятным. Нужно было что-то выбирать. Посовещавшись, они с Пильским решили прибегнуть к анкетной системе. Была составлена «таблица вопросов», которую слушатели могли пополнить. И новые вопросы появились, притом весьма неожиданные: «В каком костюме должен являться журналист в редакцию?», «Как нужно предлагать в первый раз свои услуги редакции?» Дорошевич не согласился с Пильским, назвавшим эти вопросы курьезными. Он «очень детально рассмотрел вопрос о костюме». «А когда речь зашла о форме первого предложения своих услуг <…> дал такой совет:
— Как надо предлагать, этого не объяснишь. Обыкновенно начинают с того, что приносят статью. Но если б кому-нибудь из вас пришлось или захотелось предъявить свои претензии на постоянное сотрудничество, то я советую, по крайней мере, не делать двух промахов. Во-первых, на вопрос: „В каком отделе хотите работать?“ — никогда не отвечайте „все равно“, потому что это значит, что вы ко всем отделам одинаково равнодушны и ни к одному из них не подготовлены. Во-вторых, предостерегаю вас от претензий на роль театрального рецензента. На это амплуа хотят все. Есть возраст, которому льстит знакомство с актрисами и вселяет гордость сознание, что он может влиять на судьбы и интересы театра. Кроме того, кому не хочется иметь бесплатное кресло в театре? Но помните, что рецензентское место требует очень больших знаний и жертв. Театральному критику нужно знать не только сценическое искусство, но еще и многие закулисные отношения и связи, чтобы не быть пойманным в сети интриг, взаимных счетов, хитрости»[1340].
Последнее ему, мужу двух актрис, было более чем знакомо…
Конечно, спрашивали о том, как он начинает работу над очередным фельетоном и как вообще протекает «творческий процесс». И слышали в ответ разнообразные, порой удивительные подробности. План? Да, он набрасывает план фельетона. Но прежде долго расхаживает по комнате, обдумывает все его части, подбирает остроты и другие удачные выражения, заранее решает, как начнет и чем закончит фельетон. А чтобы создать соответствующее настроение — читает с утра несколько страничек из «Тысячи и одной ночи», пользуясь имеющимся у него полным собранием знаменитых сказок Шехерезады в классическом французском переводе. Или берет другую настольную книгу — «Историю Великой Французской революции». Отвечая на вопрос, за счет чего он добился отмены несправедливых судебных приговоров, личными связями, талантом или какими-то другими путями, объяснял, что в первую очередь здесь сказался рост уважения в обществе к печатному слову. Не меньшее значение имели и доказательность, аргументированность выступления журналиста. Ну и, разумеется, авторитетность его имени в читательской среде.
Наверняка, некоторые из слушателей вели записи во время его лекций. И можно только пожалеть, что пока о них ничего не известно. Михаил Кольцов вспомнил, что «в одной из них он изложил остроумные „двадцать одну заповедь журналиста“, обнимающие собой буквально все стороны этой профессии, вплоть до правил ношения костюма»[1341].
