В этом предуведомлении, как и в самом названии цикла, нетрудно увидеть следы внутриредакционных разногласий. С одной стороны, редакции оставлено своего рода «политическое завещание» Дорошевича, которое как будто должно служить «руководством к действию». А с другой, быстро, ежедневно менявшие ситуацию события, несомненно, сеяли разноголосицу в редакции относительно того, как наилучшим образом реагировать на них, какие именно публикации в данный момент предпочтительнее. Это видно и по тому, как шел объявленный цикл Дорошевича. Он начался с двух фельетонов, адресованных министру финансов и предупреждавших об опасности перерождения революции в «дикий, беспорядочный» пьяный бунт. Еще два года назад в фельетоне «Вино» он призывал власть «не напаивать страну в самые трудные минуты»:

«Мы слабый народ.

Потому нам нужны не полумеры, а меры.

Трезвость так трезвость.

А вы предлагаете жить:

— Вполпьяна <…>

Господа! Не пропить бы нам России!»^[1314]

За эту публикацию газета была оштрафована. С того времени, пишет Дорошевич, он обращался к министрам Маклакову, Хвостову, Протопопову, Барку, к московскому городскому голове Челнокову, к А. И. Гучкову с одним и тем же предупреждением: «У нас огромные склады водки, спирта, вин. Это — пороховой погреб, на котором взлетит на воздух Россия». И призывал уничтожить «пьяные запасы». Призывы эти успеха не имели. И вот сейчас наступил особенно опасный для судьбы России момент. Так хочется, чтобы революция была «организованным бунтом. Планомерным, знающим, к чему стремится, владеющим собой и выбирающим самые лучшие, самые верные средства».

Он буквально заклинает: «Революция — это порядок. Революция — это организация.

В революцию превращается только трезвый бунт».

Становившиеся все более массовыми разграбления винных складов, похищения цистерн со спиртом, продолжающееся спаивание народа при содействии благоволящего винокурам Министерства торговли и промышленности — все говорило о том, что страна погружается в анархическое состояние, являющееся тем «порохом, которым может быть взорвана Россия, ее свобода, ее счастье, ее будущее, — а вместе с ее трезвым, здоровым разумом ее светлая, ее благородная, ее прекрасная, великая революция»^[1315]. Он словно предвидел пьяный разгул, раскатившийся по России осенью 1917 года, разграбление «революционными» солдатами и матросами винных погребов Зимнего дворца.

Была острая необходимость в изыскании финансовых средств для страны с истощенной экономикой, ведущей изнурительную войну. И было такое средство — заём. Дорошевич в который раз обращается к фигуре «лучшего из слуг старого режима», «самого умного, самого талантливого» — С. Ю. Витте, способного «из-за гроба подать нам совет». Он напоминает, что именно благодаря займу, который «выбил» премьер-министр во Франции в первую революцию, «был спасен старый строй». Шесть миллиардов рублей нужны, чтобы стабилизировать ситуацию в стране, поселить в ошалевшем от вздорожавшей жизни населении уверенность, что государство не даст пропасть своим гражданам. Но и граждане должны поддержать свое государство, только ступившее на дорогу свободы. Потому и речь шла о «займе свободы». Очевидно, с какой неохотой благословил эту акцию Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов. Впрочем, «социалистические газеты» гнули свою линию, и «к бесчисленным русским „долоям“ прибавился еще один, очень ходовой:

— Долой заём!»

Дорошевич пытается убедить «граждан социалистов», которых «старый режим» долго заставлял «есть горький хлеб изгнанья», что нет никакого «буржуазного министерства». А вся проблема «просто в новизне дела», того «государственного дела», в котором впервые встретились «две новые шестеренки, министерство и совет». Они «еще не приработались друг к другу» и потому «страшно рычат». Ему кажется, что «время и совместная работа» «пришлифуют их к жизни». Ведь «мы все вот уже три месяца учимся государственному делу. В этом и заключается захватывающий интерес нашей жизни». Он с энтузиазмом пишет о Вере Засулич, поддержавшей заём, и негодует против «гг. капиталистов», упрямо сидящих на сундуках с деньгами, превращающимися «в мусор». И снова предупреждает: «Когда рушится Россия, рушится всё, рушатся все.

Только нищие ничего не потеряют.

Остальные потеряют все»^[1316].

Над страной нависла и другая, не менее страшная опасность — территориального распада. Дорошевич снова вспоминает беседу с Витте, ответившего на вопрос о будущем России: «Конечно, Соединенные Штаты». Вслед за «одним из самых трезвых государственных людей» он считает «бессмыслицей такое государство, где бы из центра предписывалось, как жить различным народам, не имеющим между собой ничего общего, живущим в совершенно разных условиях». Но вот «Украинская рада требует от Временного правительства, чтобы оно заранее признало автономию Украины». Дорошевич пытается убедить «автономистов», что «никто в новой демократической России не собирается лишать Украину права решать свои местные дела», «не собирается идти походом на ее прекрасный, музыкальный, милый язык». Но следует подождать решения Учредительного собрания, «расположенного к признанию права на самоопределение народностей». Он понимает «ненависть Украины к старой России, России нагайки, России кнута». Но что же худого сделала Украине «новая, новорожденная Россия, которая никого не хочет обделить, которая провозгласила принцип: „Пусть каждый будет свободен устраивать свою жизнь, как ему лучше“?»

«Россия лежит сейчас на операционном столе.

Ей предстоят самые трудные операции.

Устройство заново всего государственного строя.

Разрешение земельного вопроса в таком размере, в каком он никогда еще не только не разрешался — не ставился в целом мире. Идет борьба между трудом и капиталом. Дошла до величайшего обострения классовая борьба.

Поднимать еще национальную вражду!

Столько операций зараз не выдержит ни один организм».

Он высмеивает «язык времен царя Алексея Михайловича», который употребляют «автономисты» («Московское государство», «Давно уж не блестели казацкие сабли!»), эту попытку со стороны 500 человек «воскресить Запорожскую Сечь», и одновременно предупреждает: «Руководители Украинской Рады несут на себе тяжелую нравственную ответственность не только перед Россией, но и перед всем миром»^[1317].

Есть что-то в этих аргументах и прорицаниях напоминающее времена накануне развала Советского Союза в 1991 году.

Но что делать обычному человеку в ситуации, когда «идет борьба между капиталом и трудом»? Вот забастовала, требуя повышения жалованья, обслуга московских отелей, официанты, коридорные, горничные. И хозяева гостиниц «решили вопрос» за счет постояльцев, которые вынуждены были сами себя обслуживать. Между этими жерновами, говорится в фельетоне «Дела московские», мы, «колоссальный класс потребителей», «как зерно». И чтобы нас не стерли «в порошок», «мы тоже должны скристаллизоваться».

«Никто не просит вас быть за ту, за другую из борющихся сторон.

Не будьте ни за революцию, ни против революции.

Будьте за самого себя.

Отстаивайте свои законные интересы.

Когда идет бой между капиталом и трудом, спросите у своего здравого смысла:

— На чьей стороне ваши собственные интересы!»^[1318]

В который раз он пытается опереться на «человека разумного», на естественность, нормальность, здравомысленность его жизненной позиции — на все то, что способно придать устойчивость в наступившем хаосе. «Бой между трудом и капиталом» выглядит в этих рассуждениях явлением, с одной стороны, как будто закономерным, с другой — несовместимым с нормальными жизненными интересами большинства. В противоречивости этой нетрудно разглядеть растерянность Дорошевича, старающегося тем не менее убедить и себя, и читателя с помощью простых логических построений. Вот люди, побывавшие в Петрограде, твердят, что «там жутко»: «Кажется, что вот-вот ружья сами собой начнут стрелять». Обращаясь к собственному опыту — ведь имел «навык к революционным городам», видел забастовки в Барселоне, Марселе, «большие дни в Париже», — он надеялся, что наблюдает всего лишь характерную революционную истерику, при которой «Петроград уверен, что вместе с Невским потрясена вся Россия».