Газета стала феноменальным явлением в общественной жизни, что вызывало одновременно и удивление, и восторг, и жесткую критику. Хлесткому разбору в 1916 году подверг «Русское слово» критик Николай Абрамович. Признавая, что газета, «созданная и руководимая единственным талантливым русским фельетонистом В. Дорошевичем, выросла у нас на Руси в крупный общественный факт», он не мог согласиться с ее «рыночной природой». Претило, что Дорошевич — «при всем его несомненном, порой блестящем таланте фельетониста» — «типичный газетчик», которому «некогда иметь душу, некогда иметь внутреннюю физиономию, некогда питаться идеями» именно потому, что «он в лихорадке внешней сутолоки, он — газетчик». Вместе с тем критик признавал, что это «единственный фельетонист, с которым не скучно, в обществе которого вы не чувствуете себя в компании убогого паяца, все время дергающегося перед вами на веревочке (впечатление, испытываемое при чтении других „фельетонистов“ — О.Л. Д,Ора, Азова, Жакасса, Вилли и др.)», не имеющий «этой дешевой размалеванной физиономии, носитель которой убого притворяется и убого острит, так, что читателю делается за него же неловко». И тем не менее он воспринимается прежде всего как выразитель «низких» интересов, рабски следующий «уму улицы, душе улицы»^[1296].

Соглашаясь с Абрамовичем в том, что «Русское слово» превратилось в дело «огромное, скверное, кабацкое», Розанов вместе с тем подчеркивал, что «картина» эта «сложилась из наивности Дорошевича и Сытина, — пусть, в общем, и „прожженных“, но в данном пункте наивных, — и из действительно „прожженного“ отношения к этой богатой газете, короче — к купцу Сытину, в общем тихих и в других местах идеалистических писателей». В общем, по Розанову, и Горький, и Мережковский, и Философов, будучи самими собой на страницах других изданий, в «Русском слове» выглядят стяжателями, пришедшими «взять, а не дать». Возлагая вину на писателей, превративших задуманную Дорошевичем «афинскую агору», в «вещь грубую, плоскую и пошлую», Розанов видит в этом некий «фатум»^[1297]. Абрамович же считал, что именно «этот газетный левиафан проглотил и переварил этих деятелей литературы и общественности, подчинил их общему тону своему, заставил служить своим рыночным целям, своему карману, своему тучному брюху…»

При некоторой разнице причин и следствий в анализе «Русского слова» как общественного явления очевидна объединяющая эти оценки «обида» за культуру, за «настоящую литературу», которую потеснил «трактир». Здесь, конечно же, помимо личной обиды вытесненного из газеты Розанова, сказалось снобистское отношение к журналистике, как к «сплошной кинематографической ленте, показывающей разрозненные детали внешней человеческой жизни». Абрамович не мог согласиться с тем, что не только «Русское слово», но в целом печать выходит на первые позиции по части влияния на общество, несправедливо, как ему казалось, «задвигая» литературу, а с нею истинно духовных деятелей культуры, у которых есть «кабинет, внутренний план жизни, идеи, миросозерцание»: «Художник, философ и критик у нас должен сидеть в своем углу и молчать». Здесь Абрамович полностью солидаризируется с Чуковским. Отсюда и его неприятие «крупнейших по тиражу и влиянию органов ежедневной прессы» и их лидера «Русского слова», «этого разрастающегося и жиреющего левиафана наглости, сытости, мещанства и духовного босячества…»^[1298]

Противоречие, в которое впадала критика, одновременно и признававшая и отвергавшая талант Дорошевича, было связано как со старой недооценкой возможностей журналистики как искусства слова, так и с протестом против надвигающегося всевластия средств информации как явления массовой культуры, против их «служения рынку». В таком же духе в том же 1916 году выступил историк и публицист С. П. Мельгунов. В докладе, прочитанном в Московском обществе деятелей периодической печати, он обвинил «Русское слово» в несоблюдении принципов литературно-общественной этики, выявившемся в подчинении интересам промышленно-финансовых кругов, что, по его мнению, лишало газету права на традиционную «руководящую» общественную роль^[1299]. Проблема места и роли Дорошевича и «Русского слова» в российской общественной жизни занимала умы и после смерти фельетониста. Тот же Мельгунов, откликаясь на отчет о вечере в его память, устроенном в Берлине Литературно-художественным кружком, и признавая, что читатели его поколения, «вероятно, на всю жизнь запечатлели в своей памяти некоторые из его фельетонов, своим остроумием и яркостью становившихся злобой дня», что Дорошевич поставил «газетный фельетон на границу подлинного творчества», считал одновременно, что он вносил в литературу «не только острое слово щедринской сатиры или горбуновского юмора, но и элемент разложения». Возражая Александру Яблоновскому, заявившему на том же вечере, что до Дорошевича русская «газетная простыня» представляла собой «аравийскую пустыню, необитаемый остров, где в газетных стойлах тихо жевали солому литературные неудачники», и вообще газета, «изъеденная насквозь зубами „богомольной русской дуры, нашей чопорной цензуры“ <…> почти не отражала настоящей живой жизни», он приводил в пример «Русские ведомости», для которых «не коммерция, а идейное служение стояло на первом плане». В общем, спор продолжался по линии: «старая идейная печать» против «газеты капиталистического производства», «газеты сенсационной информации», хотя и отмечалась заслуга последней как «проникающей в самую гущу читательской массы и делающей тем самым большое просветительское дело, независимо даже от своего направления»^[1300].

Естественно, люди «старого завета», благоговевшие перед такими вождями «профессорской газеты» как Соболевский, Скалон, Чупров, Посников, помнившие о них и спустя десятилетия, в эмиграции, не могли справедливо оценить газету нового типа, какой было «Русское слово». Уже не было ни «Русских ведомостей», ни «Русского слова», а «русский раскол» всё оставался, проходя в том числе и через оценки личности и творчества Дорошевича. Но и тогда уже была очевидной значительность его фигуры, как, впрочем, и сделанного им в русской журналистике в чисто практическом плане. Ю. Волин писал: «Он создал тип большой, популярной, широко осведомленной газеты. Он создал „Русское слово“. Он сам соорудил для себя трибуну и превратил всю Россию в свою аудиторию. Он первый из русских журналистов заставил слушать себя миллионы читателей. И говоря для них, говорил от их имени. Его, а также и газету обвиняли в беспринципности. Но ведь он пробудил к жизни русскую улицу. У улицы нет принципов, нет доктрин и теорий. Но у нее есть чувство справедливости, есть негодование, есть убивающий сарказм. И он со свойственным ему темпераментом выступал во имя справедливости»^[1301]. Для Георгия Шенгели «это был первоклассный талант, мощный и светлый ум, большое и горячее сердце <…> Он был фельетонистом, „только фельетонистом“, но равного ему за полтораста лет нашей журналистики не было. Только француза Рошфора можно сравнить с ним по блеску остроумия, по умению „фельетонно“ обработать тему»^[1302].

На осень 1916 года пришелся полувековой юбилей издательской деятельности Сытина. Время было неюбилейное, военное, тяжелое, но все-таки дату отметили, в том числе выпуском специального сборника «Полвека для книги». В нем приняли участие писатели, журналисты, сотрудники сытинского издательства.

Дорошевич специально для сборника написал очерк о «Русском слове», в котором рассказал об истории газеты, трудностях ее становления, с интереснейшими подробностями воспроизвел картину подготовки очередного номера. Здесь он еще раз твердо и определенно сказал о том, что для него было самым важным: «Русское слово» служит обществу, говорит только с обществом, обращается только к обществу.