Держите ровнее и не давайте сбивать Вас с ноги. Мы идем верно. Отклонений ни вправо, ни влево не нужно»[1188].
Этот «крик души», скорее всего, был услышан. Но что решал Благов? Он пытался влиять на тестя, убеждал его в одном из писем, что «Русское слово» это «оппозиционная газета, но отнюдь не партийная», что она «не является органом ни прогрессистов, ни кадетов, ни какой-либо партии вообще»[1189]. Но Сытин закусил удила, ему казалось, что газета, сообразно требованиям времени, должна быть «круче». Наверняка у него произошел крупный разговор с Дорошевичем. Впервые они не нашли общего языка. Хлопанья дверьми, как и формального расторжения договора, не было — этому противилось правление фирмы. Но в конце ноября 1911 года Влас Михайлович уехал в Петербург и прекратил сотрудничество в газете. В литературно-газетном мире поползли слухи: Дорошевич уходит из «Русского слова». Куда? Говорили разное, в том числе упоминались «Биржевые ведомости» Проппера.
Сытин начал подыскивать нового редактора. Конечно, зять, Федор Иванович Благов, как «семейное око», оставался на своем посту, но издатель понимал, что газете нужен настоящий руководитель. Почти одновременно он начинает вести переговоры с бывшим «легальным марксистом» Петром Бернгардовичем Струве и Александром Валентиновичем Амфитеатровым, поселившимся после своих политических передряг в Италии. Первого он знал со времени, когда тот редактировал скоропостижно скончавшуюся газету «Дума», а со вторым водил очень давнее знакомство. Струве был к тому времени видным деятелем кадетской партии, редактором ведущего органа отечественного либерализма журнала «Русская мысль», в котором отстаивал принципы западной конституционной демократии. Его вдохновила возможность продвигать свои идеи на такой широкой общественной площадке, каковой было «Русское слово». 19 декабря 1911 года он сообщил Сытину, что надеется на помощь своих московских друзей, обещавших ему «оказать полное содействие в постановке газеты». Однако, у этого проекта нашлись в самой газете решительные противники, с мнением которых Сытин не мог не считаться. Григорий Петров писал ему: «Я ничего не имею против редакции Струве. Буду очень рад его участию. Боюсь только за газету, ради Ваших интересов. Смотрите, как бы не повредили делу. Строили долго, а рухнуть может сразу. Я говорю не за себя, а за Федора Ивановича»[1190].
Очевидная политическая ангажированность Струве, связанного не только с кадетами, но и с московской группой либеральных промышленников, объединившихся во «Фракцию за мирное обновление», отпугивала ведущих сотрудников газеты и членов правления Товарищества. Не выгорело и дело с Амфитеатровым. Александр Валентинович обосновался в Италии после того, как суд признал незаконной его книгу о революции 1905 года, выпущенную, кстати, сытинским издательством. Да и климат тамошний был более благоприятен для его здоровья. Предложение Сытина всколыхнуло его. 9 декабря 1911 года он пишет Сытину, что воспринял его как «показание намерения двинуть газету влево и утвердить ее на левом пути с большею твердостью и определенностью, чем было до сих пор». И, «разумеется, только при этом условии» он «мог бы войти в газету». Вместе с тем Амфитеатров понимал, что его «левизна» не соответствовала настроениям пусть и не самой многочисленной, но достаточно весомой группы в редакции «Русского слова». Это «меньшинство такого определенно правого качества», что «идти в товарищество к ним» для него совершенно невозможно. Останавливали Амфитеатрова и другие соображения. «И. П. Ладыжников сообщил мне, — продолжает он в том же письме, — что Вы платили Дорошевичу, помимо каких-то процентов с годовой доходности газеты, 32 тысячи рублей в год. Если Влас Михайлович оправдывал это колоссальное жалованье, то я должен заранее сказать Вам: я на такую сумму газете быть полезен не надеюсь и не возьмусь. Не потому, что принижаю себя перед Власом Михайловичем, — читателей у меня немало, — а потому, что я просто не понимаю, что может сделать для газеты литератор литературным трудом такого, чтобы это стоило 32 000 рублей в год. Переводя на строки, по высшей оценке, это значит взять на себя обязательство писать minimum 64 000 строк в год! 5300 в месяц! 175 в день!»
Наконец, Амфитеатров не был уверен, что сможет в одиночку добиться успеха в жесткой конкурентной борьбе. 31 января 1912 года он пишет об этом Сытину, вспоминая начало «России», когда он, не полагаясь «на себя одного, выписал из Одессы Дорошевича»[1191]. Тем не менее перспектива занять одно из ведущих мест в редакции «Русского слова» продолжала соблазнять его и спустя полгода: видимо, укрепившееся к этому времени положение Дорошевича в газете не казалось ему стабильным. За спиной старого друга летом 1912 года он договаривается с Горьким о совместном участии в сытинской газете. Горький надеется и на приход в «Русское слово» своего сподвижника по издательским делам И. П. Ладыжникова, о чем 22 июля 1912 года сообщает Амфитеатрову: «Он полагает, что устроится в „Русское слово“ возможно и что Сытин охотно пойдет на это. Отношения с Дорошевичем у него весьма обострены…»[1192] Тайно недоброжелательствует и другой старый товарищ Василий Иванович Немирович-Данченко. 23 июля Амфитеатров пересказывает Горькому его письмо: «Он пишет, что Дорошевич опять взял в „Русском слове“ абсолютную власть и жалуется на его ревность, зависть и страх, которые де и по моему адресу пылают, а уж о Вас что и говорить! Насколько все это справедливо, оставляю на его, Немировича, ответственности»[1193].
Зависть — это вряд ли. Не дорошевичевское качество. А вот ревность вполне могла быть. Но ведь и понять Власа Михайловича можно: его отодвигали, разлучали с им по сути созданной газетой. Легко ли такое пережить?
На рубеже 1911–1912 годов Сытин был настроен во что бы то ни стало найти замену Дорошевичу именно как руководителю газеты. Через Руманова он вступает в переговоры с Алексеем Сувориным, издателем той самой «говенной» и «прихлопнутой», по словам Дорошевича, газеты «Русь», а затем «Новой Руси». Не смущает Сытина то, что он готов посадить во главе «Русского слова» человека из суворинского клана, для которого, впрочем, сытинская газета оказалась чересчур либеральной. За метаниями Сытина с тревогой следили члены правления Товарищества, более всего опасавшиеся окончательного разрыва с Дорошевичем. Поэтому 12 декабря 1911 года на специальном заседании они потребовали, чтобы глава фирмы гарантировал незыблемость договора с «королем фельетонистов», что однако не препятствовало поиску нового редактора. Для правления было важно, чтобы прекратились слухи об уходе Дорошевича из «Русского слова», они отлично понимали, что его имя — это лучшая реклама для подписчика, наконец, это торговая марка издания, говоря по-нынешнему — брэнд.
Неутомимый Иван Дмитриевич обращает свой взор на провинцию. Начались переговоры с Ионой Кугелем из «Киевской мысли», журналистом с именем, хотя и не столь громким, но несомненной левой позиции. Два вечера в начале января 1912 года они в присутствии Благова проговорили в московском ресторане «Прага», сошлись на 15 тысячах рублей в год. Предполагалось, что дела редакции будет вести триумвират — Кугель, Благов и Григорий Петров. Спустя много лет Кугель привел монолог Сытина во время одной из этих встреч: «Надо же, наконец, сделать из нее красное дело. Читатель „Русского слова“ перерос газету. Сейчас время, когда газета должна стать определенно демократичнее <…> в соответствии с нарастающей оппозицией в стране. Такая массовая газета, как „Русское слово“, не может стоять в стороне и повторять зады, потому что в конце концов потеряет подписчиков»[1194].
