«Будем бороться.

Вы — за букву, мы — за живого человека.

Борьба только тогда и получает интерес, когда она трудна.

Вы говорите, что в России:

— Правда не может восторжествовать над буквой закона.

„Так было, так будет“.

Мы говорим:

— Может.

„Так“ не будет.

<…>

Мы сделаем все, чтобы доказать вам, чтобы доказать русскому обществу:

— Где правда.

Что она сидит в тюрьме вместе с мальчишкой Рапопортом.

Не вся Россия потонула в ленской крови и грязи. У нас найдутся союзники среди общественных деятелей.

Мы сделаем все, что только можно, чтобы заставить торжествовать эту унылую особу — Истину»^[1119].

Но времена изменились. То, что удавалось сделать в конце минувшего и в самом начале XX века, — оправдать невинно осужденного, — теперь стало во много раз труднее. Власть, в особенности после убийства Столыпина, явно закусила удила и не желала обращать внимания на очевидные нарушения закона. Страх перед революцией толкал к усилению репрессий, в том числе совершенно неоправданных. И вот положение: с одной стороны, журналист пытается действовать в интересах истины, а с другой — вынужден признать: «Истина в России — это особа мрачная.

Это древняя старообрядческая начетчица, считающая всякое „торжество“:

— Грехом.

Это суровая свекровь в стиле Кабанихи.

Это старых времен десятипудовая замоскворецкая купчиха.

Рыхлая и болезненная.

Заставь-ка ее, подлую:

— Торжествовать!»^[1120]

Не удалось заставить изменить приговор в деле Рапопорта. Тяжелое впечатление оставил и оправдательный приговор по делу Бейлиса. Этот процесс (проходил в Киеве в 1913 г.), всколыхнувший Россию и получивший резонанс на Западе, должен был, по замыслу высшей власти, сыграть особую роль в дискредитации «революционной крамолы». В радикальных антигосударственных организациях, в том числе эсеровско-террористских, принимало участие немалое число евреев, которых привели туда и протест против «черты оседлости», и вера во «всемирное социалистическое братство», и национальный темперамент. Обвинив приказчика киевского кирпичного завода Менделя Бейлиса в убийстве мальчика Андрея Ющинского с целью использования христианской крови в иудейском религиозном обряде (этот навет имеет давнюю традицию), высокие чины прокуратуры и Министерства юстиции вместе с близкими к ним черносотенными кругами надеялись таким образом отвести поток общественного недовольства, направив его в привычное антисемитское русло.

Но присяжные вынесли оправдательный приговор, ставший, по словам активно занимавшегося этим делом Владимира Короленко, «катастрофическим провалом темной ритуальной кампании». Вместе с тем писатель отметил «неопределенность и сбивчивость первой части вердикта». «Русское слово» подробно освещало ход процесса, это делали несколько судебных хроникеров газеты, поскольку объем информации был велик. Дорошевич, выезжавший в Киев, выступил со статьей «Тяжкое оправдание», в которой особо остановился на том, что Короленко назвал «неопределенностью и сбивчивостью» в судебном решении:

«Кошмар перешел в сумбур.

Кошмарное дело закончилось сумбурным приговором <…>

Но приговор должен быть приговором.

Ясным, определенным.

А не „таинственными намеками“ <…>

А перед нами приговор, в котором звучит уклончивый ответ обывателей <…>

Невиновного человека им жаль погубить, а что они кидают подозрение, из-за которого придется, быть может, страдать еще не одному такому же Бейлису, как этот, по их убеждению, ни в чем не повинный человек, — до этого они возвыситься не могут <…>

Все дело, где в обвинительном акте говорилось обо всем, кроме подсудимого, где обвиняемый был привлечен без всяких оснований, где предварительное следствие производилось на суде, дело, куда внесли столько противоречий, истерических выкликов, кликушества, где говорилось столько лишнего, ненужного, вздорного, — все это превратилось в такой сумбур, что и вывод из этого дела получился сумбурный.

В этом деле получилось то, к чему все время и стремились.

С самого начала гг. правые, которые вели это дело, объявляли прямо:

— Пусть оправдают Бейлиса, — нам нужно, чтобы присяжные подтвердили ритуальные убийства.

Получился какой-то робкий намек на существование ритуальных убийств»^[1121].

Поэтому задаваясь вопросами: «Что же такое теперь „блюститель правосудия“? Что такое современный прокурор?», Дорошевич приходит к единственному выводу: для них «ничего в мире не существует.

Ничего, кроме:

— Желания начальства!»^[1122]

Напрасно он протестовал в статье «Похороны дела»^[1123] против уничтожения вещественных доказательств, принадлежавших убитому мальчику Ющинскому. Ему казалось, что они еще могут быть использованы в действительно нормальном процессе, способном снять намек на ритуальные убийства. Его удостоил своим ответом министр юстиции И. Г. Щегловитов: процесс закончен, поэтому нет смысла долее сохранять личные вещи Ющинского. Беззаконие стало нормой, насаждавшейся и прокурором Чаплинским, арестовавшим депутатов Государственной Думы, и усердным разжигателем дела Бейлиса Щегловитовым. У Дорошевича были все основания пропеть отходную российскому независимому суду:

«Фемида была строптивой особой.

Теперь строптивая укрощена.

Роль Петруччио начал Н. В. Муравьев, закончил И. Г. Щегловитов.

В лето спасения нашего 1914-е.

Историческая дата не меньшего значения, чем „ноябрь 1864 года“, — дата учреждения:

— Независимого суда.

Нам кажется, что юбилея судебных учреждений теперь уже праздновать не надо.

Он уже отпразднован!»^[1124]

Не получалось славного 50-летия судебных реформ, начатых Александром II. Зато печальная «министерская» преемственность — от Н. В. Муравьева до И. Г. Щегловитова — в деле борьбы со справедливостью полностью соответствовала словам шекспировского героя из «Укрощения строптивой» («Свое правление я мудро начал, надеюсь, что и завершу успешно»).

Конечно, «не вся Россия потонула в ленской крови и грязи», если находились люди, говорившие правду в лицо власти. Но жизнь давала все меньше поводов для оптимизма. Свидетельством тому стал и расстрел 4 апреля 1912 года на Ленских приисках рабочих, протестовавших против тяжелейших условий и произвола администрации. Крупнейшему российскому акционеру находившегося под контролем англичан общества «Lena-Goldfields» В. И. Тимирязеву, более других повинному в разыгравшейся трагедии, Дорошевич посвятил памфлет, в котором показал, как этот циничный делец, наживаясь на лишениях и страданиях рабочих, «стрижет и бреет свое отечество»^[1125]. Тимирязев попытался в «Новом времени» оправдаться. В новом памфлете «Сановный стрелочник» Дорошевич предложил ему «рассказать настоящую правду»: «Как же на этих английских промыслах эксплуатируют русских рабочих? Как кормят их тухлятиной? Как обирают, расплачиваясь вместо денег талонами? Как держат в кабале, выгоняя в тайге на мороз за малейший протест? Как на них возводят огромное и страшное в России обвинение — в политическом бунте?

Как, наконец, льют их кровь? Как их расстреливают?»^[1126]

Жизнь — увы! — опровергала оброненное в 1909 году: «После моря крови мы вступили в море грязи»^[1127].

Кровь продолжала литься. Точнее, кровь и грязь смешивались. Эта печальная формула подтверждалась громкими судебными процессами, на которых вскрывалась фантастических размеров коррупция, поразившая государственные верхи (процессы по делам московского градоначальника генерала А. А. Рейнбота, московских интендантов, биржевых дельцов Вонлярлярских, авантюристки Ольги Штейн). В ноябре 1908 года. Дорошевич публикует фельетон «Рейнботовщина». Этот образованный от фамилии московского градоначальника и казнокрада термин обозначает целый комплекс из коррупции, лжи, морального распада высшего чиновничества России: «Дело не в г. Рейнботе — явлении метеорном, а в „рейнботовщине“, явлении устойчивом»^[1128]. К делу Рейнбота он возвращается в 1909 году в фельетоне «Московская полиция», в котором отмечает, что «при г. Рейнботе разврат только достиг верха бесстыдства». Сама же пьеса под названием «Московская полиция» — «среди какой-то пьяной оргии, разнузданного произвола, среди крови самоубийц, среди безумного вопля Ходынки» — «разыгрывалась давно», еще со времен «ходынского» полицмейстера Власовского. И все же он надеется: «Ланцет должен вскрыть весь гнойник. Потому и интересен предстоящий процесс г. Рейнбота»^[1129]. Обе эти публикации покровители Рейнбота попытаются — правда, безрезультатно — использовать как повод для привлечения журналиста к судебной ответственности «за клевету на бывшего московского градоначальника»^[1130]. Процесс по делу Рейнбота начался только в 1911 году. Придя на первое заседание, Дорошевич увидел на скамье подсудимых человека, в котором чувствовалась дикая смесь — «что-то застрявшее по дороге от виленского Муравьева к гоголевскому городничему»^[1131]. Среди прочего московский градоначальник обвинялся во взятках, которые получал под видом пожертвований «на благотворительность» от содержательниц публичных домов и владельцев игорных притонов. Первые в этом «маскараде» превращались в «дам-патронесс», вторые — в «отзывчивых филантропов». На фоне этого трогательного взаимопонимания власти и «банды потерпевших» «содержательниц» и «содержателей» совершенно незаметно выглядела судьба некоего Масленникова, доведенного до самоубийства градоначальником, увидевшим революционную крамолу в чисто бытовом конфликте мелкого служащего с офицером. «Один ли Масленников был исковеркан, уничтожен, стерт с лица земли этим „лихо“ мчавшимся автомобилем „чрезвычайной охраны“?» Этот вопрос Дорошевич адресует и адвокату Рейнбота Карабчевскому. Когда-то на слушавшемся в Одессе деле «о потоплении парохода „Владимир“» Карабчевский, совесть русской адвокатуры, назвал мать, потерявшую в катастрофе своего сына, «плакучей ивой этого процесса». «Что сделаете вы, защитник г. Рейнбота, с печальной березкой настоящего процесса?», — спрашивает журналист, имея в виду вдову Масленникова, «измученную, изнуренную нуждой», пришедшую «к суду со своей жалобой». Для Дорошевича в этом деле особенно важно, что «на скамье подсудимых сидит чрезвычайная охрана», администрация, получившая особые полномочия для борьбы с революцией и использовавшая их таким образом, что в обществе только возросло негодование против власти, усилились антиправительственные настроения. Суд приговорил Рейнбота к годичному тюремному заключению с лишением особых прав и льгот. Но царь помиловал бывшего московского градоначальника. Свою преданность Рейнбот доказал в 1914 году: он отправился на фронт, сменив немецкую фамилию на фамилию Резвый. Впрочем, о военных подвигах его ничего не известно…