Но и в Европе видны результаты деятельности британского капитала. Традиционно райская, экзотическая в туристских представлениях Испания, по которой Дорошевич путешествовал весной 1902 года, совсем иной предстает в его очерках: «Кто не видал Испании, тот не видал нищеты. Это не Испания, это — английская колония. Все знаменитые виноградники принадлежат англичанам <…> Государственные налоги съедают все, — так что людям мало что остается есть» (V, 332). В Триане, рабочем предместье Севильи, «люди не живут, а существуют, — как существуют черви <…> Триана весь день закутана дымом фабрик и заводов. И эти фабрики отнимают у Трианы даже то, что подарила природа всей Испании, — воздух и ясное, голубое, безоблачное небо». Зато каждый год правительство устраивает разорительные лотереи, при помощи которых государство «беспрерывно обыгрывает народ». Поэтому «правительство и страна в Испании это не одно целое. Это два врага. Которые все время борются» (V, 384–385). На этом социальном фоне ему особенно диким представляется, что люди «находят удовольствие» в корриде — «зрелище смерти, страданий, ран, крови» (V, 341). Пытаясь «объяснить себе эту загадку», он метался по разным городам — Севилья, Кордова, Кадикс, Гренада, Мадрид. Не пропустил ни одного значительного боя быков, был представлен знаменитейшему тореадору Мазантини, подробнейшим образом описал в очерках «Гладиаторы» и «Игра жизнью», как проходит коррида. Артистизм и смелость тореадоров и пикадоров не смогли побороть чувства неловкости от присутствия на «организованной» гибели людей и животных. И как претит ему восторг двух англичан, успевших накануне сфотографировать «запоротого» быком тореадора.
Тема, начатая в 1900 году фельетоном «Госпожа цивилизация», находит продолжение в развенчании понятия «двадцатый век» как символа человеческого прогресса, эры торжества гуманистических ценностей. «Культура, прогресс» — это всего лишь «слова, пустые как звон», это «лак, очень дешевый и быстро портящийся», который покрывает «варварство Европы» и сходит на фоне тех же китайских событий, когда происходят «массовые, зверские убийства, грабежи, жгут библиотеки, разрушают храмы». «Свой Трансвааль» есть и у Германии, не останавливающейся перед преследованием в Познани даже польских детей и их матерей. Власти Пруссии проводили усиленную германизацию Восточной Силезии и живших там поляков, для чего ландтаг принял специальный закон, были случаи физического наказания детей, не желавших учиться Закону Божию на немецком языке. «И все это после стольких веков христианства, после стольких великих людей и учителей, после стольких успехов знания и морали». Поэтому парижская Всемирная выставка представляется всего лишь «иронической улыбкой судьбы», «пышным праздником внешней культуры» того мира, который одновременно показывает себя «таким же грубым, жестоким, варварским, каким был много сот лет тому назад». «Век, когда, ведя войну, состязаются в варварстве и зверстве, когда мучение женщин и детей составляет государственное дело, — почему это двадцатый, а не один из самых мрачных, зверских, затхлых и удушливых средних веков?» (V, 13–14). Этот вопрос словно прозревает грядущие гуманистические катастрофы столетия, которые принесли с собой российский большевизм и германский нацизм.
Дорошевич любит Запад, его культуру, ценит его блага и бытовой комфорт, которым предпочитает пользоваться ежегодно и подолгу. Но, несомненно, именно поэтому так остро реагирует он на все, что представляется ему извращением, деморализацией западной цивилизации, утратой национальной естественности. Впрочем, это, может быть, чересчур жестко сказано. В каких-то случаях лучше говорить о вполне определенной иронии, скажем, когда дело касается описания скачек Grand Prix в Париже, этого «праздника лошадиного культа» (V, 44). Нельзя не заметить, что при всей саркастичности стиля автор весьма тщателен в воспроизведении всех деталей традиционного соперничества английских и французских лошадей. Он знает, что читателю интересны эти подробности.
Раздражение более заметно в репортаже о традиционном «карнавале цветов» в Ницце, который «онемечился», имеет лицо «немца, до краев налитого пивом», с «настоящими швабскими усами». Здесь прорывается давнее неприятие «довольного, сытого, раскормленного буржуя», который стал главной фигурой на карнавале. Дорошевича буквально тошнит от его «сияющего самодовольством, плоского, пошлого лица». Отвратительна наводненность Франции марширующими бюргерами из Германии, этими «здоровенными, как немецкие вагоны, словно навек сколоченными людьми с такими усами, словно это не усы, а какие-то орудия для разламыванья стен, и прочными дамами, прочно одетыми и на редкость прочно обутыми, словно в железные ботинки» («Немцы и Франция», V, 20). Здесь очевидна перекличка с щедринским неприятием казарменного, нафабренного пруссачества в очерках «За рубежом». Дорошевич знает, что «из десяти иностранцев, едущих во Францию, если не восемь, то девять имеют главным образом в виду ознакомиться с легкостью тамошних нравов». Поэтому сутенеры в Ницце стали «хозяевами положения». Отсюда социальное напряжение, «экономические вопросы», с ними «приходится встречаться даже на bataillie des fleurs», «битве цветов», во время которой кто-то «в ответ на случайно попавший в него букетик запустил в трибуны» гаечным ключом (V, 115–123).
Не лучшее впечатление производят и традиции западной демократии: во время парламентских выборов во Франции соперники пускают в ход шантаж, слухи, прямые оскорбления. В Париже весной 1902 года он видел, как «le peuple souverain», державный народ, избирает себе правителей.
«И все, ищущие власти, почета или наживы, все, желающие „поправить свои дела“, рассказывают все, что они знают друг про друга.
Кандидаты-депутаты, правда, сами не дерутся.
Награждают друг друга пинками, зуботычинами и затрещинами нанятые для этого „камло“, играющие роль народа, восторженного или негодующего, на собраниях, где кандидаты произносят речи к избирателям»[964].
Щедринский образ «республики без республиканцев, с сытыми буржуа во главе» проступает в фельетонах «Первый дебют» и «Эмбер». В палате депутатов Дорошевич встречает упомянутого еще автором «За рубежом» Бодри д’Ассона, продолжающего, как и двадцать лет назад, кричать: «Долой жидов! Долой франк-масонов!» Это несомненный прямой предок российского помещика Маркова-2-го, который вот-вот взберется на трибуну Государственной Думы.
«Европейское общественное мнение»? Это выражение способно вызвать только саркастическую усмешку. Одиннадцатый международный конгресс мира собирается в столице княжества Монако Монте-Карло, «среди игроков и кокоток <…> будут защищать человеческую жизнь там, где случается по 400 самоубийств в год, где этим только и живут». Не случайно именно в «государство терпимости» проповедовать «идею всеобщего мира» ринулась «толпа лжеученых, лжеписателей, лжемыслителей», привлеченных «предложением удешевленного проезда, почти бесплатного пребывания, увеселений и триумфов» («Конгресс в вертепе», V, 157–158). Как это похоже на нынешние разнообразные тусовки с теснящимися у столов с дармовой жратвой халявщиками. И как поистине бессмертно тщеславие «маленьких французских буржуа, немецких „советников“ в отставке, петербургских чиновников, взявших отпуск на 28 дней, помещиков чахлых и заложенных имений, хлебных комиссионеров с юга России», млеющих от восторга оттого, что на набережной в Ницце они могут раскланиваться с герцогиней Ларошфуко и графиней Латур, а за табльдотом в дешевой гостинице обсуждать их визиты и балы, о которых они узнают из газет. Можно сказать, что через столетие шагнул герой рассказа Дорошевича «Ницца» Жан Загогуленко, по паспорту «сын коллежского секретаря», сумевший случайно оказать мелкую услугу принцессе Астурийской (та забыла кошелек, и он одолжил ей в лавочке два франка на покупку открыток) и с той поры считавший, что «особые отношения» связывают его не только с нею, но и с другими представителями знатных родов Европы. Впрочем, все кончилось тривиально: «ничего не подозревавшая» принцесса вышла замуж за герцога, а Загогуленко «женился на дочери своей прачки» (V, 99–113). В одном ряду с этими героями и такой колоритный по-своему тип, как римский газетчик Контадини, пишущий о светской жизни под псевдонимом Розовый Дьявол. Читая его репортажи с упоминанием графов, маркизов, герцогинь, кардиналов и послов, можно было вообразить, что автор завсегдатай аристократических салонов. На самом деле он знает только дворецких, кучеров и лакеев титулованных особ, от которых и добывает информацию «для своей светской хроники». Поневоле задумаешься: «Какой хороший журналист погиб в этом лакее или какой хороший лакей погиб в этом журналисте?»[965] А вот русские туристы в Италии: восторженный поэт Пончиков считает, что «смотрит на мир глазами Нерона», циник Ситников прохаживается насчет Мессалины — «была бабец невредный», нудно «регистрирует памятники» учитель Благоуханский (рассказ «Рим») — эти типы вполне вписываются в галерею, начатую Иваном Мятлевым в «Сенсациях и замечаниях госпожи Курдюковой за границею, дан л’этранже», по-своему продолженную Николаем Лейкиным в «Наших за границей».
