На эти выступления откликнулась нелегальная марксистская газета «Искра», созданная при непосредственном участии Ленина. А. Н. Потресов в статье «О бессмысленных мечтаниях» характеризуя «Россию» как «взбунтовавшееся чадо суворинского заведения», одновременно отмечал, что ее появление «на горизонте нашей ежедневной печати знаменовало собою нечто, не лишенное общественной важности; оно было симптомом подвинувшегося разложения нововременских и прочих устоев, чутким барометром, указующим на „переменно“ в головах обывательской массы: от ходового газетного товара потребовалось клеймо принадлежности к цеху свободомыслия». При этом подчеркивалось, что «в чин „лидера русского либерализма“ „теплую компанию отставных „нововременцев““ и „народников Министерства внутренних дел“ возвела „реакционная пресса“». На самом же деле русский либерализм, при всем невысоком мнении о нем, не может быть ответственным «за подвиги доблестных „россиян“». Приговор марксиста-радикала, жаждущего обострения общественной ситуации, бескомпромиссен: «„Россия“ бессмысленно мечтает. Но „мечтания“ „мечтаниям“ рознь. Одно дело — читатель-простец, а другое — писатель-лукавец <…> Он лицемерит и лжет потому, что лицемерие и ложь увольняют его от борьбы и упрочивают его положение. Лицемерие и ложь возводит он в систему и бестрепетной рукой сеет разврат в среду простеца»^[875].

Критика «России» слева и неприятие ее справа свидетельствовали прежде всего о слабости, неоформленности русского либерализма как общественной силы, не имевшей серьезной социальной опоры. Таким же слабым и зыбким было осознание либеральных ценностей и внутри редакции газеты, что выявилось буквально с первых дней ее существования. Борьба против засилья бюрократии, о которой Дорошевич писал как о «достаточной цели» для того времени, порождала разногласия в определении общей позиции издания. Критицизм, направленный на сопротивление общественному злу и тем самым способствующий прогрессу страны, это нормальное качество европейской журналистики, к которой несомненно хотела принадлежать «Россия», не пользовался поддержкой ни у жаждавших «слома» государства радикалов, ни у консервативных «охранителей». Это обусловило очевидные метания «России» от острых критических выступлений до попыток наладить диалог с властью путем внушения ей «прогрессивных» мыслей. Естественно, что в этих условиях основными пунктами расхождения внутри редакции были вопросы о пределах критики власти и сотрудничества с нею же. Дело не только в том, что Амфитеатров и Дорошевич «рвались в бой», а осмотрительный редактор Сазонов, имевший непосредственные связи в Главном управлении по делам печати, насколько мог, сдерживал их. Все трое не были радикалами и, естественно, не мечтая о насильственных переворотах, надо полагать, в общем склонялись к понимаемому с разными оттенками государственному реформизму и общественной эволюции. Разногласия скорее проявлялись в ежедневной газетной практике. Переходившее в услужливость соглашательство Сазонова, безусловно, отталкивало Дорошевича, для которого в профессиональном плане очень важна была чистота собственных журналистских риз. Отряхнувший прах нововременства Амфитеатров должен был доказывать и обществу и самому себе новизну собственного облика, и уже одно это подвигало его на конфликты с осторожничавшим Сазоновым. Амбиции начинали играть, как правило, в случаях, касавшихся конкретных текстов и публикаций. Здесь у Сазонова выявлялось то, что Ленин назвал «полицейским народничеством», вызывавшим отторжение как у Амфитеатрова, считавшего, что «газета, столь смелая и резкая в первых своих дебютах, начала отливать истинно голубиною чистотою и невинностью, равно угодною и Министерству внутренних дел <…> и Министерству финансов»^[876], так и у Дорошевича, настаивавшего на том, что «журналисту трудно заставить себя любить, но можно заставить себя бояться»^[877], и призывавшему коллег «не льстить сильным мира сего»^[878].

На попытки Сазонова сделать из «России» промежуточный орган влияния, стоящий между властью и обществом, проливают свет его письма к премьер-министру С. Ю. Витте уже после закрытия «России», когда он был сослан в Псков. Утверждая в письме от 8 февраля 1902 года, что «Россия», «несомненно, в общем велась в русском национальном духе» и что «направление ее было государственным», бывший редактор ставит в заслугу своей газете «непримиримую страстную борьбу против» «Северного курьера», закрытого в декабре 1900 года. Либералы из газеты В. В. Барятинского были нехороши и даже опасны, а вот «государственники» из «России» «сумели перетянуть на свою сторону студенчество», что, к сожалению, не было оценено начальством. «Дело в том, — объясняет редактор тонкость своей позиции, — что, добившись влияния на молодежь, мы не уподобились „лукавому рабу“, зарывшему таланты, а пускали их в оборот и при том на чисто ростовщических процентах». Своей личной заслугой он считает «ряд успокаивающих статей», пущенных «в момент брожения молодежи прошлую зиму, когда революционная группа выбивалась из сил», чем вызвал «против себя протесты и угрозы». Призывая правительство оценить «столь серьезное нравственное поражение революционной партии», нанесенное печатью, а точнее, только «Россией», Сазонов пытается убедить власть, что «вид кн. Мещерского, Грингмута, Суворина вызывает только озлобление молодежи». И «призывы» таких деятелей печати как кн. Ухтомский, Нотович, Проппер это также по меньшей мере «покушение с негодными средствами». Одним словом, кроме как хитроумным «государственникам» из «России», некому стать «в критический момент между правительством и взволнованной, самоотверженной, безумной в своих увлечениях молодежью». Поэтому «в наше зловещее время, когда всеобщая смута и анархия мысли властно охватили умы и дерзко угрожают государственности, благоразумно ли заставить молчать голос, могущий авторитетно кричать за государственные интересы, благоразумно ли закрывать рот людям, сплоченным государственной идеей, одушевленным исторически сложившимися основоначалами нашего строя, смело идущими в бой за царя и отечество?»^[879]

Конечно, Сазонов напуган, его страшит слух о закрытии «России». Конечно, он пытается выглядеть вполне добропорядочно и патриотично. Но и невольно противоречит сам себе, когда, утверждая, что представляет группу «людей, сплоченных государственной идеей», одновременно жалуется на «фельетонистов» (имеются в виду Амфитеатров и Дорошевич), которые «упекли» его «в политическую ссылку». В письме от 4 мая он особо подчеркивает, что «один во всей печати решился почтить день 25-летия службы Д. С. Сипягина», но «никакого общественного протеста не последовало, и только фельетонисты написали» ему «бранное письмо». Министр внутренних дел Сипягин к этому времени уже был убит террористом Балмашевым, что дало повод Сазонову по-своему шантажировать Витте как правительственного деятеля: мол, «если бы Д. С. Сипягин не сделал горестной ошибки — запретил писать дальше об университетском вопросе, то этот крупный государственный человек еще долго послужил бы России»^[880].

Витте знал Сазонова довольно давно, он познакомился с ним во время поездки с министром Вышнеградским в Среднюю Азию, когда будущий редактор «России», «ярый проповедник общинного устройства», которого, кстати, Сергей Юльевич считал «ненормальным», усердно ухаживал за высокими чиновниками из Петербурга и заодно старался понравиться жившему в Ташкенте опальному великому князю Николаю Михайловичу. В воспоминаниях «конституционного премьера» Сазонов предстает как беспринципный делец, в 1903–1905 годах участвовавший «в различных левых газетах, а после 17 октября 1905 г. посчитавший выгодным для себя примкнуть к Союзу русского народа, близко сойтись с Дубровиным, Пуришкевичем. Пользуясь значительным влиянием на Распутина, бывший редактор „России“ участвовал в финансовой махинации с организацией липового Хлебного банка, шантажировал министра финансов Коковцова, вымогая деньги на газету „Голос земли“»^[881].