Тем не менее последователи Вейсмана — в особенности, сэр Рональд Фишер (Ronald Fisher) и Герман Мюллер (Hermann Müller) — не избежали телеологической[12] ловушки: веры в самоцель эволюции. Опасно подойдя к заявлению о предопределенности последней, они считали эволюционирование главным смыслом существования живых организмов. Обогатив аргументы Вейсмана концепцией гена, Фишер (в 1930 году){18} и Мюллер (в 1932 году){19} выдвинули, на первый взгляд, железобетонные доводы, объясняющие эволюционное преимущество полового размножения над бесполым. Второй из них даже осмелился объявить, что новая генетическая наука полностью решила проблему. Вот его аргументы. У видов с половым размножением особи обмениваются вновь возникшими генами между собой, у бесполых — нет. Первые похожи на группу изобретателей, работающих вместе. Если один придумал паровой двигатель, а другой — железную дорогу, то осталось только сложить эти идеи вместе. Бесполые же подобны изобретателям-одиночкам, которые никогда не делятся своими знаниями, и в их мире паровые локомотивы буксуют на обычных дорогах, а лошади таскают телеги по железным.
В 1965 году Джеймс Кроу (James Crow) и Моту Кимура (Motoo Kimura) дополнили логику Фишера-Мюллера, продемонстрировав с помощью математических моделей, как у видов, размножающихся половым путем (в отличие от бесполых), в одном организме могут встретиться редкие мутации — за счет комбинаторики полового процесса. Таким видам не приходится ждать совпадения двух редких событий в одном и том же индивиде, они могут комбинировать мутации из разных особей. В случаях, когда популяция состоит хотя бы из тысячи особей, это, по словам авторов, дает видам с половым размножением преимущество над бесполыми. Отлично! Этот процесс оказался ускорителем эволюции, что математики неплохо и обосновали. Казалось бы, дело можно закрывать{20}.
Человек, враг человека
Все так бы и осталось, если бы на несколько лет раньше, в 1962 году, шотландский биолог В. К. Уинн-Эдвардс (V. С. Wynne-Edwards) не опубликовал внушительную книгу, сыгравшую во всей этой истории критическую роль. Он оказал биологии огромную услугу, разоблачив чудовищное заблуждение, систематически поражавшее эволюционную теорию в самое сердце еще со времен Дарвина. Интересно, что сам он вовсе не собирался этого делать, поскольку, напротив, был абсолютно уверен в верности этого заблуждения, которое, однако, именно ему было суждено впервые вытащить на свет.
Его во всей красе демонстрируют многие дилетанты — когда пытаются рассуждать об эволюции. Часто мы небрежно замечаем, что эволюция — это вопрос «выживания вида». И представляем себе, что это виды конкурируют друг с другом, что дарвиновская «борьба за существование» шла между динозаврами и млекопитающими, между кроликами и лисами или между современными людьми и неандертальцами. Мы ощущаем аналогию с государствами и футбольными командами: Германия против Франции, хозяева против гостей.
Дарвин тоже заехал в эту логическую колею: сам подзаголовок «Происхождения видов» ссылается на «выживание наиболее приспособленных рас»{21}. Но Дарвин все равно концентрирует главное внимание на особи, а не на виде. Любой индивид уникален, и некоторые выживают лучше других, процветают и оставляют больше потомства. И если их особенности наследуются, то постепенное изменение вида неизбежно. Позже идеи Дарвина были объединены с открытиями Грегора Менделя (Gregor Mendel), показавшего, что наследуемые признаки передаются в дискретных упаковках, которые позже стали известны под названием генов. Сложилась теория, которая могла объяснить, как новые мутации в генах распространяются по всему виду.
Но в ее основе лежала — до поры скрытно — одна большая проблема: когда наиболее приспособленные борются за существование, то с кем они конкурируют? С другими представителями своего вида или с другими видами?
Африканская газель не хочет попасть на обед гепарду, и когда тот нападает, она старается обогнать других газелей. Да, бежать не быстрее гепарда, а всего лишь быстрее какой-нибудь другой газели. (Есть старая история о том, как два друга убегают от медведя. Пессимистично настроенный товарищ говорит: «Это бесполезно, ты никогда не сможешь бежать быстрее медведя». — «А мне и не нужно, — отвечает второй. — Я должен обогнать только тебя»). Психологи, порой, не понимают, почему мы вообще способны выучись кусок из «Гамлета» или понять интегральное исчисление, хотя ни одно из этих умений не было востребовано в примитивных условиях, в которых формировался наш интеллект. Эйнштейн, как и любой другой современный человек, был бы поставлен в тупик, если бы ему нужно было поймать шерстистого носорога. Николас Хэмфри (Nicholas Humphrey), кембриджский психолог, первым ясно увидел решение этой загадки: мы используем наш интеллект не для решения практических задач, а для того, чтобы перехитрить друг друга. Обмануть, раскусить обман, понять мотивы другого человека, манипулировать им — вот для чего он нам нужен. Поэтому имеет значение не то, насколько вы умны и хитры, а то, насколько вы умнее и хитрее других людей. Нет пределов росту нашего интеллекта. Внутривидовой отбор всегда важнее, чем межвидовой{22}.
Вопрос о том, идет ли борьба за существование с представителями своего вида или других, может показаться неправильным. Ведь лучшее, что может сделать особь для своего вида — это выжить и размножиться. Однако в действительности эти две задачи нередко вступают в противоречие. Вот, к примеру, тигрица, на территорию которой вторглась соперница. Приветствует ли хозяйка незнакомку, обсуждает ли с ней, как им наилучшим образом сосуществовать на территории и делиться добычей? Нет! Она бьется до смерти, возможно, получает и наносит смертельные травмы, что для выживания вида нецелесообразно. Другой пример — орленок редкого краснокнижного вида, убивающий своих младших братьев и сестер, находящихся рядом с ним в гнезде. Хорошо для индивида, но плохо для вида.
В мире животных особи всегда соперничают с особями — не важно, своего вида или другого. Но самый близкий, самый совпадающий по возможностям и потребностям конкурент, которого особь только может повстречать — это представитель ее собственного вида. Естественный отбор не будет работать в пользу генов, помогающих выживать виду, но снижающих шансы отдельного индивида на размножение: такие гены будут выброшены из генофонда «на индивидуальном уровне» задолго до того, как смогут показать свою пользу для вида. Виды не сражаются с другими видами (в отличие от народов, порой воюющих друг с другом).
Уинн-Эдвардс горячо верил, что иногда животные действуют во имя процветания вида или хотя бы группы, в которой живут. Он, к примеру, считал, что морские птицы отказываются от размножения, когда их численность становится слишком большой — чтобы вид не начал голодать. После публикации его книги оформились две фракции — сторонников группового отбора, считающих, что многое в поведении животного определяется интересами группы, а не индивида, и сторонников индивидуального отбора, утверждающих, что индивидуальные интересы всегда побеждают. Аргументы первых внешне привлекательны: они погружают нас в атмосферу командного духа и милосердия. Казалось бы, в рамках этой концепции получил объяснение даже проявляемый животными альтруизм. Ужалившие врага пчелы умирают, пытаясь спасти рой; птицы, ставя себя под удар, предупреждают друг друга о хищниках или помогают выкармливать своих младших сибсов[13], жертвуя им собственную добычу; даже люди, спасая чужие жизни, готовы умереть в приступе самоотверженного героизма. Но, как мы увидим, внешность обманчива. Альтруизм животных — миф. Даже в самых удивительных, самых «самоотверженных» случаях оказывается, что они преследуют интересы своих эгоистичных генов — порой при этом обходясь со своими собственными телами легкомысленно или жестоко.
