— Артур, не сердитесь, мы идём к Гошеву.

— Что?! — Я отступил назад.

— Это для вас и для меня испытание, — быстро заговорила Наденька, удерживая меня за отворот пальто. — Вы знаете, я вообще против вашего способа… Но тут, Артур, другое дело. Человек мучается. Сами же говорите — плохих нет! Или вы лукавите?

— Ну, Наденька! — я сокрушённо покачал головой. — Кстати, откуда вы взяли, что я могу вылечить радикулит?

— Нина на днях мне рассказывала о ваших подвигах в Грузии.

— А она‑то откуда знает?

— От некой Анны, своей подруги. — Наденька испытующе глянула на меня.

— Ну, Наденька! — снова повторил я. — А какого рожна оно мне нужно, это ваше испытание?

— Христос говорит: прощайте врагам вашим.

— Уж не думаете ли вы, добрая душа, что вот Артур Крамер вылечит Гошева и за это Гошев снова примет Крамера на работу?

— Нет, не думаю, — быстро ответила Наденька.

Стало совершенно ясно, что она именно так и думает, ради этой цели затеяла всю историю…

— Видите ли, я неспособен подняться на ваши нравственные высоты. И от радикулита ещё никто не умирал.

— Артур! — перебила Наденька. — Он ждёт вас. Я заранее сказала по телефону. Получится, что вы мстите.

У неё стояли слезы в глазах.

— Заранее сказали, не спросив меня?

— Я не говорила, что именно вы, сказала — приедет один человек.

— Любопытно… — Я представил себе мясистое лицо Гошева, его пёстрые американские подтяжки и вдруг решился. — Идем!

Когда поднимались в лифте, когда Наденька нажимала звонок у двери, я чувствовал, как между мною и тем, кто находился за этой дверью, нарастает колоссальное силовое поле. Гошев олицетворял собой всё, что я ненавидел. Мы были разными, противоположными полюсами жизни.

Открыла невзрачная, рано состарившаяся женщина. Отгоняя звонко лающего ирландского сеттера, она сообщила:

— К мужу только что снова приехал знакомый врач. Ничего, раздевайтесь. Такое горе. Второй день не может разогнуться. Вчера вышел во двор прогулять собаку, спустил с поводка. А она схватилась с другой. Стал их разнимать, нагнулся пристегнуть поводок — распрямиться не может. Так его и внесли в квартиру… Проходите, пожалуйста.

Ковровая дорожка, хрустальная люстра в холле, на двери туалета писающий у Эйфелевой башни мальчуган с полуспущенными штанами. Я шёл за Наденькой и женой Гошева к гостиной, где лежал больной.

Дверь с матовым стеклом отворилась.

Первое, что бросилось в глаза, — серебряноголовый врач в белом халате, пёстрые мексиканские маски на стенах, застеклённые книжные полки.

Гошев лицом к стене в согнутом виде лежал на диване, прикрытый пледом.

— Жора, к тебе пришли, — громко сказала жена.

Тот попытался повернуться и застонал от боли.

— Неважно, — сказал я. — Дайте стул.

Врач, с любопытством поглядывая на меня и Наденьку, подставил стул.

Я сел, откинул плед, поднял повыше задравшуюся на Гошеве пижамную куртку, определил ладонью острую зону и стал делать то же самое, что делал прежде в случаях радикулита: яростно выматывал энергией черноту у позвонка, докрасна растирал руки, накладывал их на поясницу… Когда чернота стала исчезать из моего видения, отёр пот со лба, приказал:

— Лягте на спину, не бойтесь!

Пока Гошев, уже по привычке охая, грузно поворачивался, я, чтоб не столкнуться с ним глазами, поднял взор.

Над диваном высились прикреплённые к стене книжные полки. За стеклом одной из них стоял напоказ какой‑то нарядный томик.

Я поднялся, перенося стул к изножию больного, успел прочесть название: «Малая земля». И размашистую надпись на суперобложке: «Дорогому Георгию Александровичу Гошеву — Брежнев».

Массируя наружные края стоп, почувствовал, как Гошев вдруг напрягся.

— Расслабьтесь!

Но Гошев словно окоченел.

Я нажал точки на стопах, отвечающие за область поясницы.

— Все. Можете сесть, спускайте ноги с дивана.

— Здравствуйте, — настороженно сказал Гошев. Он глядел на меня, не поднимался.

— Где здесь можно руки отмыть?

Жена Гошева проводила меня в ванную, подала чистое полотенце. Я тщательно вымыл руки, потом направился к вешалке, оделся, позвал:

— Надя!

Из гостиной вышла Наденька, врач, потом и сам Георгий Александрович, за ним и его жена.

— Что ж вы так быстро собрались? — спросила она, на ходу засовывая в пластиковую сумку бутылку коньяка и конверт. — Спасибо! Возьмите, пожалуйста. Мы очень благодарны.

— Я тоже, — ответил я, отводя рукой протянутую сумку.

— За что это? — удивился Гошев.

— Вам не понять…

Проводив до метро Наденьку, по привычке позвонил домой — не надо ли что купить? Странно было слышать вместо маминого голоса голос Анны.

— Нет, милый, ничего не надо, — ответила она. — Куда ты ушёл так рано? Наверное, забыл, что сегодня я дома. Успела сходить в молочную, зашла в гастроном. Могу тебя обрадовать: звонил Нодар. Он приехал, сделал рентген, камня нет, представляешь?!

— Хорошо, сейчас приеду.

— Но неужели ты не потрясён, что камня действительно нет?!

— Потрясен.

— Нодар говорит, что приедет к нам сегодня, ты рад?

— Рад.

— И ещё тебе звонил какой‑то Нурлиев.

— Из Москвы?

— Не знаю. Сказал, ещё раз позвонит. Скорей приходи!

«Наверное, скучно ей быть со мной, — подумал я, — ни в кино, ни в театр… У самой несчастье — у меня мать умерла…»

Решил по дороге к дому зайти на рынок, купить хоть букетик цветов для Анны.

Вот уж где пахло весной, так это здесь, на Центральном рынке. Шел меж цветочных рядов, где на мокрых лотках стояли ведра с мимозой, розами, гвоздиками; высились горки спрыснутых водой фиалок и подснежников.

Я уже хотел купить фиалки, уже достал деньги, когда сквозь рыночный гомон послышался крик:

— Эй! Эй! Поди. Поди сюда! Пожалуйста!

Давно не бритый человек в круглой кавказской кепке-«аэродроме» зазывно махал рукой из соседнего ряда.

— Вы меня?

— Тебя! Тебя! Очень прошу, иди ко мне!

Подумав, что это действует наглая форма конкуренции среди продавцов, я все же подошёл.

— Цветы надо? Бери сколько хочешь! — Кавказец широким жестом показал на лежащий перед ним целлофановый мешок с грудой роз.

— А почём штука?

— Даром бери!

— Почему?!

— Ты что, меня не узнаешь? Я Аполлон Гвасалия!

— Извините, не узнаю.

— Слушай, разве не ты мать мою спас? Вано знаешь? Тамрико знаешь? Ну вот, Тамрико — её племянница. Теперь у матери сердце не болит, дай Бог тебе здоровья! Я её привозил во двор к нашему учителю Отару! Теперь помнишь?!

Я решительно не мог вспомнить ни Аполлона, ни его мать, но кивнул.

— Бери розы! — потребовал Аполлон, сгребая с прилавка тяжёлый целлофановый мешок и протягивая его мне. — Люди! Этот человек может все!

Увидев, что на меня обратились взгляды продавцов и покупателей, я в замешательстве выдернул из мешка одну розу.

— Спасибо.

Сутулясь, быстро пошёл к выходу, спиной чувствовал, как народ смотрит вслед.

Подходя к дому, ещё издали увидел у подъезда длинный чёрный лимузин.

Дверь открыла Анна.

— У тебя гость, — сообщила она и просияла, увидев розу; — Это мне?!

Я отдал розу, не раздеваясь, вошёл в комнату. Тимур Саюнович шагнул навстречу.

— Уже знаю про маму, прими мои чувства. — Он обнял меня, крепко прижал к себе. — Теперь считай старшим братом. Один не останешься.

Я почувствовал, что меня душат слезы, шепнул:

— И Анна есть.

— Хорошая женщина. Красивая, — сказал Нурлиев. — Стой, не снимай пальто. Я, правда, немного опоздал. — Он открыл свой «дипломат», достал папаху из золотистого каракуля, встряхнул её. — Увидел, как вашей московской зимой ходишь в кепке, решил привезти головной убор. Разреши, надену? Не знал размера твоей головы, наугад пошил.

— Сами? — Я стоял перед ним в пальто и папахе.

— Что это за басмач? — спросила Анна, входя с наполненной водой узкой вазочкой, в которой высилась роза, и ставя её посреди стола. — Через час придёт Нодар, сядем обедать. Хорошо?