Вот тут, напротив, обычно сидела мать. Я представил себе её аккуратно причёсанную голову со сверкающими каплями воды на волосах после умывания. Почему‑то мама была связана с утром, только с утром, всю жизнь.
Закрыл глаза. В воображении пытался проникнуть за эти жаркие карие очи, за этот смуглый лоб, на котором почти не было морщин, проникнуть туда, в левую половину мозга, где произошёл разрыв сосуда.
Увидев наконец тёмное пятно разлившейся крови, приподнял левую руку, но привычного струения энергии не ощутил. И розовых полос не было видно. Включил свет. Сблизил пальцы левой и правой рук, развёл. Полос не было. Только теперь я понял, насколько вымотан, обесточен. К тому же трепетала боязнь навредить. Без обратной связи лучше было и не пытаться вмешиваться. «Скольким людям помог, а маме не могу», — с горечью подумал я. А может, вообще невозможно вылечить родного по крови? Вступают в силу законы генетики? Но вспомнилась совсем чужая женщина с воспалением седалищного нерва… Не смог не только вылечить — даже снять боль.
Подошел к окну, пригляделся. В чистом небе слабо мерцали звёздочки. Снова закрыл глаза. Перед мысленным взором торжественно и грозно возник ледяной, сверкающий звёздами космос…
И странное, ни с чем не сравнимое спокойствие нашло на меня.
«Смерти нет, — вслух сказали губы. — Нет смерти».
…В восемь утра Анна повезла меня в больницу.
— Не настраивайся на плохое, ладно? — поцеловала, передала сумку с продуктами. — После работы я тоже приеду к пяти часам, можно?
Поднимаясь на лифте, я думал о том, что забыл дома открывалку для бутылок с соком.
На этот раз не стал стучаться, отворил дверь палаты, вошёл, и первое, что увидел, — валяющееся на полу у материнской постели одеяло, раскрытую настежь фрамугу. Мать лежала под сбившейся простыней на сквозняке. Лежала низко. Голова её свалилась с подушек.
Схватил одеяло, накрыл её, приподнял, подсунул подушки под затылок.
Мать была в забытьи, тело дрожало, дыхание вырывалось с трудом.
— Мама, мама, ты слышишь меня?
Глаза её приоткрылись. Они смотрели невидяще.
— Это я, мама, мамочка ты моя, это я, Артур.
Губы её дрогнули, силились что‑то сказать.
Доставая записную книжку, авторучку, спохватился, что не закрыл фрамугу. Куцые верёвки свисали сверху. Я вскочил на подоконник, захлопнул её и, спрыгивая, только теперь обратил внимание: кровать, где вчера была маленькая старушка, пуста. Лишь скатанный матрац поперёк проволочной сетки.
— Мама, что ты хочешь сказать? Напиши. — Подставил записную книжку, вложил в пальцы здоровой руки авторучку.
Каракули налезали друг на друга. Цепенея, смотрел за тем, что появлялось на бумаге.
УМИРАЮ
НЕ ПЛАЧЬ МОЙ МАЛЬЧИК
ПОСЛЕ КРЕМАЦИИ
НЕ ХОРОНИ ДОРОГО
ПЕПЕЛ ПО ВЕТРУ
Глаза её закрылись. Дыхание стало ещё более хриплым. Авторучка вывалилась из пальцев.
Я выбежал из палаты. Медсестра, уже другая, сидела в коридоре за своим столиком.
— Врача! Срочно!
— А в чём дело?
— Матери плохо! Умирает! В восемнадцатой!
— Все врачи ещё на летучке. — Медсестра все же встала, пошла за мной.
— Тут для неё лекарства! — сказал я, бросаясь к тумбочке. Вместо трёх лекарств там было только два, так и не раскрытые трентал и кавинтон. Японский гамалон отсутствовал… — Почему ей не давали лекарств?!
Между тем сестра, взглянув на лицо матери, быстро направилась к выходу из палаты.
— Где назначение? Почему вы ей ничего не делаете?! — Я бросился за ней.
— Какое назначение? Нужно реаниматоров вызывать!
Я метнулся назад к матери, обнял, стал судорожно гладить по голове.
Ресницы её дрогнули. Она смотрела со странным, необыкновенным выражением глаз. Здоровая рука приподнялась, провела по моему лицу, как бы запоминая…
Пальцы её зашевелились. Я догадался, что она снова хочет что‑то написать.
МНЕ ХОРОШО
Я СЛЫШУ
ВИЖУ
ВИЖУ!
Я смотрел на буквы, ничего не понимал. Что она слышит? Что видит?
Дверь распахнулась. Мужчина и три женщины в белых халатах с какими‑то приборами, шлангами заполнили палату.
— Выйдите, пожалуйста, — сказал мужчина.
Уходя, я беспомощно оглянулся на мать.
Минут через двадцать бригада реаниматоров вышла в коридор.
— К сожалению, всё, — сказал мужчина. — Можете войти.
— Что «всё»? — я почувствовал, как немеют губы.
Через два часа я сидел в другом корпусе больницы, в приёмной перед кабинетом заместителя главного врача по лечебной части, и уже моя собственная рука выводила скачущие по бумаге буквы: «Прошу не вскрывать тело моей матери…»
— Оставьте, — сказала секретарша. — Я передам. Завтра воскресенье, а в понедельник с двенадцати можете приехать в морг за справкой для загса. Сможете и забрать труп. Или хоронить будете отсюда?
В сиянье слепящего мартовского дня вчерашний снег таял. Я вспомнил, что Анна должна приехать сюда после работы. Оставаться на территории больницы не мог больше ни минуты.
Сначала потащился, а потом пошёл скорее через пустырь, все скорее. Наконец выбежал к автобусной остановке. Увидел поодаль телефонную будку. В будке взглянул на часы. Было без пяти двенадцать. Стал звонить в школу, в учительскую. Казалось, ещё одна секунда, и если я не сообщу Анне, не разделю с ней своё горе, оно раздавит.
Когда Анну наконец позвали к телефону, закричал в трубку:
— Говорила: «Всё будет хорошо», а мама умерла! Ее убили! Да, убили. Все эти ваши порядки! — Я понимал, что Анна ни в чём не виновата, но не давал ей слова сказать. — Я больше так жить не могу. Не хочу. Я тоже убил — зачем я вызвал реаниматоров?!
«Зачем я вызвал реаниматоров? — повторял и повторял я потом, стоя возле будки. — Может, ты ещё жила бы, мамочка моя бедная…»
Единственное, что удалось Анне, это на миг прорваться сквозь мою горячечную речь, внушить, чтоб никуда не отходил от автомата.
«А ведь это не я вызвал реаниматоров», — вдруг ударило в голову. Вспомнились глаза чернявой старушки, забившейся под одеяло.
…Когда подъехали синие «жигули», я едва стоял на ногах.
— Прости, — только и сказал я Анне.
Этот день и следующий — воскресенье — было чувство, что мама вопреки всему жива. Страшно было зайти в её комнату и там её не увидеть. Незримое присутствие матери ощущалось всюду. Однажды я застиг себя на том, что разговариваю с ней.
В понедельник Анна отпросилась с работы и поехала вместе со мной в больницу. Все приготовления к похоронам она взяла на себя.
Я вышел из машины, направился к одноэтажному зданию морга, широкие двери его были раскрыты, виднелся постамент среди небольшого зала.
— Вы куда? — спросила какая‑то служительница.
— За справкой.
— Справки — с другой стороны.
Тропкой среди осевших сугробов я обогнул морг, увидел дверь. Вошел в залитое солнцем помещение, уставленное комнатными растениями. Две сотрудницы в белых халатах пили чай.
Объяснил, что пришёл за справкой о смерти матери.
Одна из женщин, раскрыв толстую тетрадь, что‑то поискала в ней, затем вышла в соседнее помещение и тут же вернулась.
— Вашу маму как раз вскрывают. Обождите полчасика.
— Я просил не делать этого. Заявление писал!
— Ах, это вы он самый и есть?! — сказала другая, допив чай с блюдечка. — Зам. главного врача распорядилась обязательно вскрыть, говорит, беспокойный родственник, ещё станет жаловаться в Минздрав, что неправильно лечили…
Слепо шёл я вдоль стены морга, за которой резали сейчас тело моей матери. По–южному, совсем как в Грузии, припекало солнце.
…На следующий день мать кремировали, урна с пеплом была захоронена в закрытом колумбарии на Николо–Архангельском кладбище.
2
И вдруг я вспомнил. Как я вообще мог об этом забыть?!
Когда‑то, когда я был в Болгарии, я пришёл в гости к Искре — бывшей связной подпольного Болгарского ЦК партии. Она непременно хотела познакомить меня с Невеной — своей подругой, бывшей радисткой партизанского отряда.
