«Мне бы такую веру, — думал я. — Мог бы двигать горами».

С одной стороны, я продолжал досадовать на Анну, на её неожиданную склонность рекламировать мои дела, к которым я относился сокровенно, с другой — если б не она, оказался бы я когда‑нибудь здесь, слышал бы шум этой бешеной реки, дальний крик петухов?

Поставив опустевшую чашечку на стол рядом с планом, взглянул на холм, озарённый солнцем, на горы, которые плавной чередой поднимались за ним. На самой высокой блистал снег.

— Батоно Нодар!

Немолодой крестьянин в такой же сванской шапочке, как у Нодара, гнал корову мимо деревьев по утоптанной дороге вдоль берега. Нодар вскочил из‑за стола, побежал навстречу. Пока они обнимались, разговаривали, я разглядывал план.

Холм фактически был полуостровом, с трёх сторон окружённым рекой. Более безопасное и красивое место для города трудно было вообразить. Заречная низменность с её полями и пастбищами могла, наверное, прокормить множество народа. Подошва холма, возле которой были найдены помеченные на плане бани, триумфальная арка, фундаменты и поверженные колонны царского дворца, наверняка утопала когда‑то в садах.

Проблема Нодара как руководителя раскопок состояла в датировке. Ему непременно нужно было найти хоть одно захоронение до нашей эры. До принятия христианства покойников, оказывается, укладывали в могилу на бок с поджатыми коленями.

Бумага, на которой был вычерчен план, взбугрилась. Я протянул ладонь, чтоб разгладить её. Внезапно знакомый укол в центре ладони заставил меня замереть: ладонь застыла над местом, где была изображена дорога, примерно там, где стояли сейчас Нодар и его знакомый.

Когда я подошёл, они рассматривали круглый кирпич с дыркой посередине.

— Знакомьтесь, дорогой Артур, это мой самый большой друг и помощник, — сказал Нодар. — В зимнее время охраняет все это хозяйство.

— Вано, — поклонился колхозник. — С приездом!

— Что это у вас?

— Калорифер, — ответил Нодар. — Недалеко источник — выход термальных вод, пятьдесят градусов. К царским баням шёл глиняный водопровод, через эти дырочки в кирпичах вода текла, отапливала помещение. У нас таких много. Вот он ещё один подобрал.

— Нодар, — решился я, — давайте потренируемся.

— К вашим услугам. Что должен сделать? Могу лечь в позе покойника до нашей эры!

— Зачем? Просто запрячьте какой‑либо предмет, а я попробую найти.

Вано с недоумением переводил взгляд с меня на Нодара.

— Можно этот калорифер?

— Можно. Только, пожалуйста, поблизости. Чтоб не ходить по всей территории. — Я отвернулся.

Вскипая зеленоватыми волнами перед обломками скал, мощно текла река. Такого грохота, как возле выхода из подземного хода, здесь не было. Стоял ровный рокот. Птичка, ярко–зелёная, как живой изумруд, сидела на высунутом из воды зубчатом камне. «Зимородок, — догадался я, — караулит рыбёшку».

— Готово! — послышалось за спиной.

Нодар и Вано стояли на дороге, с показным безразличием глядя по сторонам. Лишь корова с тупым любопытством смотрела на меня.

Я обошёл её, выставив ладонь, повёл ею влево, вправо, локатором. И в тот момент, когда почувствовал: что‑то вроде зацепило центр ладони, — обратил внимание на придорожный каштан. Направился к нему и поднял упрятанный за стволом круглый кирпич с дырочкой.

— Давайте‑ка ещё попробуем, — сказал я, стараясь скрыть волнение и предупреждая восторги участников эксперимента. — Спрячьте какой‑нибудь другой предмет, желательно помельче.

…Зимородок все ещё сидел на месте. Я смотрел на него, думал: «Им просто больше некуда было запрятать. Деревьев рядом, кажется, всего три. Или четыре. Пока что все это ерунда».

— Готово!

Птица зелёной стрелой полетела низко над стремниной. Я проводил взглядом зимородка, пока тот не скрылся за скалистым мысом.

— Извините, возможно, мы переборщили, — сказал Нодар. Он стоял совсем рядом. Вано, оглядываясь, угонял корову дальше по дороге.

Я снова проделал те же движения ладонью. Шагал вперёд, потом вправо, влево… Поднимал руку выше, опускал, ладонь не отзывалась.

— А что, собственно, мы ищем?! — крикнул я Нодару, который продолжал оставаться на месте.

— Гвоздь!

— Гвоздь? — удивился я и подумал: «Это уж слишком!»

— Гвоздь, такой ржавый! — ещё раз подтвердил Нодар.

С выставленной ладонью, стоя на месте, я медленно поворачивался вокруг. В какой‑то момент показалось, что ладонь то ли отозвалась, то ли её потянула слабая магнитная сила. Закрыл глаза, с предельной чёткостью постарался представить себе ржавый гвоздь и снова стал проворачиваться… Когда ладонь опять попала в узкую зону притяжения, пошёл вперёд. Шагал, не открывая глаз, чувствуя знакомое щекотание в центре ладони, пока, споткнувшись обо что‑то, не рухнул.

— Артур, дорогой, извини меня! — Нодар не успел подбежать, как я поднялся, повелительным жестом приказал остановиться.

— Минуточку!

Передо мной возвышалась большая куча мусора. Обломки кирпичей, клочья газет, консервные банки, ветки деревьев, куски черепицы, известки… Снова воскресив в умозрении ржавый гвоздь, я повёл ладонью с одной стороны кучи, с другой. Потом откинул свободной рукой мокрую газету, схватил банку из‑под сардин и перевернул над землёй.

Гвоздь, большой, четырёхгранный, весь в ржавчине, лежал у моих ног.

…Днем пошёл дождь со снегом. Мы сидели в гостях у Вано на втором этаже старинного крестьянского дома. Сквозь запотевшие стекла веранды, кроме покрытых бегущими каплями чёрных ветвей, ничего не было видно.

— Ешьте руками, — сказал Вано, — мамалыгу едят руками.

Жена хозяина — Тамрико — внесла сковородку с бараниной, миску маринованных баклажанов. Потом появилось блюдо с кусками вареной курицы.

— Хорошо живёте!

— Дай Бог не хуже! — ответил Вано и крикнул: — Тамрико, где у нас были салфетки? Посмотри на шкафу!

— Слушайте, Артур, как все‑таки у вас получается? — Нодар все вертел в пальцах ржавый гвоздь. — Просто чудо. Пытаюсь объяснить себе — не могу, честное слово.

— У меня самого волосы на макушке зашевелились, — признался я. — Почему он четырёхгранный?

— Средневековье. Такие тогда употребляли.

— А можно его взять на память?

— Я вам десяток найду, хотите? — вмешался Вано.

— Спасибо. Одного хватит, — сказал я, пряча гвоздь в нагрудный карман рубахи.

Тамрико принесла бумажные салфетки и снова вышла. Я вспомнил, как сидел с Атаевым на ковре, как нас обслуживала его жена, тоже всё время выходила… Посмотрел на Нодара. Лицо с чёрными мешками подглазий было совсем больным.

Яростное чувство протеста, неприятия устройства мира разгоралось во мне. Почему Атаев должен был погибнуть? Почему страдает Нодар? Отчего мы не сидим сейчас все вместе? В конце концов, хорошие, нормальные люди должны быть знакомы между собой, а не гибнуть в окружении Гошевых. «Почему все примирились с банальной истиной, что мерзавцы всегда находят друг друга, сплачиваются, а остальные разъединены, одиноки? Как Ван Гог, тот же Атаев… Даже роман такой был — «Каждый умирает в одиночку». Да и должны ли люди умирать? Болеть?

С детства мне было присуще смутное ощущение человеческого бессмертия, данного как закон. Смерть и болезнь казались, при всём их множестве, нарушением этого закона.

Вечером, ложась спать в деревянном домике археологов, я сказал Нодару:

— Завтра попробуем выгнать камень из вашей почки. Примите сейчас на всякий случай баралгин, чтобы не мучиться. И спите спокойно. Почему‑то знаю: всё выйдет.

— Я тоже верю, — отозвался Нодар. — Дай Бог здоровья Анне, что нас познакомила.

— Вера тут ни при чём. Что‑то другое, — сказал я, засыпая.

Ночью приснилась мать. Молодая. Веселая.

Встал я на рассвете, хотел одеться потихоньку, чтоб не будить археолога, но гвоздь, забытый в кармане рубашки, выпал на дощатый пол.

— Спите, спите, — сказал я застонавшему Нодару, — ещё рано.

Открыл дверь и зажмурился. Сверкал и таял выпавший за ночь снег. Утреннее ясное солнце растапливало заиндевелые ветви каштанов.