— Правильно. Я и должна была кругом ошибаться, потому что волнуюсь, — вывернулась из неловкой ситуации Маргарита. — Зато сейчас сделаю вам подарок — на всю жизнь.

Она вдруг дрыгнула одной ногой, другой — туфли разлетелись в разные стороны.

— Садитесь. Вот сюда, поближе, против меня. Теперь скиньте обувь. Поставьте свои ступни на мои, ваши руки в моих руках. Смотрите мне прямо в глаза, не мигая.

Ее чёрные глаза тоже смотрели в упор. Я ощущал сквозь носки тепло её ступнёй, чувствовал тепло её рук с длинными пальцами. Во всём этом было что‑то насильственно–интимное, порочное.

Внезапно лицо Маргариты стало меняться. Слева вокруг головы засветилась оранжевая дуга. Глаза сделались совсем маленькими, как две яркие точки, светящиеся сквозь туман. Когда туман прополз, за ним открылось другое лицо, крайне неприятное, жуткое…

Я отбросил её руки, откинулся на спинку стула.

— Ну что? Что вы видели? — набросилась Маргарита, снова приняв свой обычный вид. — Я лично видела потрясающие вещи!

Она забегала по комнате, разыскивая свои туфли.

— Почему вы молчите? Я видела ваши прежние воплощения! — Она схватила меня, подняла со стула. — Артур, поздравляю, вы — принц голубых кровей!

— Маргарита! Ну что вы несёте?! — Я вырвался из её рук. — Теперь я вам скажу, что я видел: широкую оранжевую полосу вокруг вашего лица, ставшего похожим на лицо какой‑то бабы–яги!

Она вдруг опустилась на диван, сникла.

— Я не знаю, что это такое, то, что я видел. Может, какой‑нибудь эффект аберрации, расфокусировки зрения, может, действительно некое иное измерение… Еще не знаю. Но в чём уверен — так это в том, что вы, человек, который действительно одарён способностью иногда читать чужие мысли, живёте в иллюзии, в придуманном мире. Вот вы диагностировали меня — и все мимо. Уверен, вы никого не вылечиваете, в лучшем случае снимаете боль, а болезнь остается… Да ещё берете за это деньги. По–моему, лечить можно только из сострадания, а не из корысти. Разве я не прав?

Маргарита сползла с дивана, стала на колени.

— Брат мой, ты во всём прав, спаси меня.

Такого оборота дела я никак не мог ожидать. И страшно испугался.

— Встаньте, пожалуйста, ну прошу вас, — я начал поднимать её с пола.

Но Маргарита ни за что не хотела подниматься.

— Брат мой, я пропадаю среди таких идиотов, они стригут купоны с меня, ты даже не представляешь, это — мафия, мафия… Молись за меня!

В этот момент в дверь постучали, за ней раздались какие‑то новые голоса.

Маргарита поднялась, оправляя причёску, вяло прошла к двери, откинула крючок, и в комнату ввалилась компания в шубах, состоящая из одних мужчин, среди которых был Витька Дранов.

— Знакомьтесь, мой брат Артур. — Ей почему‑то нужно непременно представить меня каждому.

— Ты как здесь оказался? — осклабился Дранов. — Чего это ты тут с ней делал запершись? Занимались сверхчувственным восприятием, а?

Компания засмеялась, кроме одного человека с трубкой в зубах. Ему перевели по–английски то, что сказал Дранов, и тот подмигнул мне.

— Представитель крупнейшей американской фирмы, — пояснил Дранов. — Принимал меня в Штатах. А сейчас везём Маргариту в посольство. Хочешь с нами?

— Извини, я занят.

— Почему всю жизнь никак не могу тебя совратить? — на миг задумался Витька. — Помнишь, последний раз ездили в мастерскую художника? Тебе хотя бы понравился портрет?

— Какой портрет?

Дранов вывел меня в другую комнату, где Маргарита спешно одевалась и разгоняла больных, и ткнул рукой на стену, где висел ранее не замеченный мною поясной портрет Маргариты.

Она была изображена в чёрном платье, с летающей тарелкой над головой, сквозь тело просвечивал храм Василия Блаженного…

— Артур, может, все‑таки поедете с нами? — спросила Маргарита, когда мы вышли к автомашинам, стоящим у подъезда.

— Нет. Иду в лабораторию. А откуда вы знаете Дранова?

— Лечила его. От импотенции, — шепнула Маргарита.

— Ну и как?

Вместо ответа она безнадёжно махнула рукой и полезла в «мерседес».

…До чего хорошо было на вечерних улицах! С папкой под мышкой я шагал в февральском снегопаде. Словно сверхочистительный душ густо струился и струился с неба. Голова перестала болеть.

«Даже Булгаков, — думал я, — даже Булгаков при всём таланте и бешеной фантазии не смог бы выдумать такой нечисти. Белая мышь от её взгляда умирает… Бедная белая мышь…» Но не столько сама Маргарита, сколько окружение, вся суетная атмосфера торгашества вокруг её сомнительного дара отвращали… Я с горечью подумал: Маргарита компрометирует в высшей степени серьёзное дело. И таких, как она, должно быть, немало… «В посольство поехали», — думал я с яростью. Возникло то же чувство, которое я испытал, узнав, что Гошев летит в Мексику. Унизительно было сознавать, что эти люди представляют мою страну, стыдно.

Казалось, я, Артур Крамер, ничем не обязан этой стране. По языку, по образованию, по пережитому вместе с народом я был вполне россиянином. Но с детства, со школьных лет, кулаком, издевательскими анекдотами мне напоминали о том, что я еврей. И сделали из меня еврея. Да и учёба в заочном, без стипендии, с постоянной угрозой выгнать «космополита», кроме ранней закалки мужеством, ничего не дала. Образовался я сам, не благодаря институту, а вопреки. И за всё, что случилось дальше, — за бедность, за то, что лучшие, наиболее зрелые мои произведения не были доведены до читателя, до зрителя, — кого я должен благодарить?

В своё время умник Дранов посоветовал: «Возьми псевдоним, играешь без ферзя». Но именно потому, что я с юности понял: единственный настоящий путь — путь наибольшего сопротивления, я отказался от этого компромисса.

Зато навсегда осталась роскошь быть самим собой. Иметь лицо, а не личину.

И тем не менее всё, что я делал, каждая строка и особенно каждый поступок были продиктованы инстинктивным стремлением служить этой стране, её народам.

Той нечисти, которая уехала в посольство, не было никакого дела до страны.

Обычно от подобных мыслей приходило отчаяние. Но сейчас, когда я шёл по заметаемой снегом Москве, оно не наступало. Не наступало, потому что теперь у меня была Анна. И ещё: днём я дозвонился матери Игоряшки, а потом — Тамаре. Выяснилось: опухоль исчезла!

Наталья Петровна подумала Бог знает что, когда я стал домогаться телефона Тамары. «Да она уже занята другим, замуж собирается, за Женю!» Я почувствовал, что падаю в её глазах. Все это было, конечно, смешно, однако я не мог оставаться в неведении. Слишком многое значил для меня вчерашний эксперимент. Пришлось сказать, что Тамара просила связать со знакомым врачом.

Когда наконец дозвонился Тамаре на работу, она тоже сначала была в недоумении, тем более что я и не думал говорить ей о своём вмешательстве. «Как вы себя чувствуете?» — спросил я. Обнаружив, что опухоль не прощупывается, её нет, Тамара разревелась, догадалась: «Это вы! Это все вы. И ночью не дёргало, не болело!»

Я настоятельно посоветовал ей все‑таки пойти в поликлинику, сделать рентген, позвонить мне. Продиктовал номер своего телефона и положил трубку.

Сейчас, вспомнив об этом разговоре, я удивился своим переживаниям по поводу Маргариты и её компании: «Да что мне до этой шушеры в конце концов?»

Чувство, что я несу в себе неразгаданную тайну, возвышало. Там, наверху, над снегопадом, над Москвой, вчера, когда мы с Анной ехали на дачу, гроздьями висели звезды… Вряд ли кто‑нибудь из прохожих, пробивавшихся сквозь зыблющееся от снега пространство, видел их, думал о них…

И тут мне пришла в голову мысль, что я зря звонил Тамаре. Если ладонь действительно давала ответ на вопрос, достаточно было спросить ладонь. Захотелось немедленно проверить, насколько постоянен этот феномен.

Рано утром, когда мы возвращались в Москву, я уговорился с Анной, что она к одиннадцати вечера подъедет за мной в лабораторию. Теперь, когда я ещё только шёл туда, когда до занятий оставалось больше часа, я решил узнать по ладони, дома ли она. И тут же позвонить.