Вернувшись в комнату, ужаснулся. Давно пора было делать ремонт: обои на стенах пооборвались, выгорели, по потолку змеились трещины, паркет нуждался в циклёвке.

«Наверное, только что прилетел, голодный. Неужели ему не забронировали номер в гостинице? В крайнем случае буду спать в кухне на раскладушке, а ему предоставлю комнату».

Я перенёс со стола на подоконник кринум, с которым за время упражнений успел чуть ли не сродниться. В тот момент, когда позвонил Нурлиев, я как раз занимался с растением. «Интересно, что бы сказал Тимур Саюнович, если бы застал меня за этим занятием?»

Надев пальто, кепку, выключил газ под сковородкой с омлетом и вскипевшим чайником, выбежал на улицу.

Был хмурый час московского зимнего утра, когда, кроме дворников с их скребками и редких ещё автомашин, ничто не нарушает тишины кварталов.

Я стоял на углу своего дома у проезда во двор. Сквозь пелену медленно падающих хлопьев снега то тут, то там загорались окна. Казалось, слышен разноголосый хор будильников, вырывающих людей из сна.

«Хорошо ещё, что не надо ехать на студию, — думал я. — Гонят в шею, сдавай скорей, устроили скандал за то, что сдал на шесть дней позже срока, а теперь жди, когда товарищ Гошев со своим худсоветом соизволит принять фильм».

Я понимал, что ничего доброго от этого просмотра мне ждать нечего, и тем не менее наивная надежда ещё теплилась: «А вдруг «Первомайское поздравление? понравится, ведь ничего подобного у них никто никогда не снимал, и дадут наконец настоящую, серьёзную работу».

Я знал, что больше ни на какой компромисс не пойду. Между тем со сдачей картины кончалась и моя зарплата.

Из глубины улицы показалось такси с погашенным огоньком, проехало мимо, затем протарахтел «запорожец» с сугробом снега на крыше.

«Опять все на полном нуле, — думалось мне, — что ни пытаюсь сделать — отбрасывает назад. Просто рок. Чем все это кончится? Хлеб скоро не на что будет купить».

Я, правда, вспомнил, что должен ещё получить гонорар за сценарий своего «Поздравления», какие‑то сотни полторы рублей. Такая оставалась перспектива.

Еще одна машина возникла вдалеке. Она быстро приближалась, чёрная, необычно длинная, новая правительственная «чайка». Чуть притормозив, она свернула во двор мимо меня. Рядом с водителем сидел в папахе из золотистого каракуля Нурлиев.

Там, у себя на стройке ГЭС, Тимур Саюнович ездил исключительно на газике.

Шофер и Нурлиев одновременно хлопнули дверцами, вышли из машины.

— Ну, здравствуй! — Нурлиев обнял меня, трижды по–русски поцеловал.

— Здравствуйте, — издалека поклонился и шофёр. Я почувствовал его цепкий, внимательный взгляд.

— У меня есть два часа. Чаем угостишь?

— Конечно.

Нурлиев забрал из машины «дипломат», двинулся к подъезду.

— А шофёр? — спросил я, когда мы вошли в лифт.

— Не беспокойся о нём. Будет ждать, сколько нужно.

В передней Тимур Саюнович стал оттирать ноги о резиновый коврик, потребовал тапочки.

— Бросьте вы! У меня это не заведено. — Я взял у него пальто и папаху, повесил на вешалку.

Тогда Нурлиев скинул полуботинки и в носках прошёл в комнату.

— Так вот как ты живёшь! Смотри — сюзане повесил. Древняя, очень древняя вещь. Где достал?

— Сейчас принесу еду, чай, расскажу. Садитесь пока, отдыхайте.

Заваривая на кухне чай, раскладывая по тарелкам омлет с сосисками, я все думал о том, почему Нурлиев прибыл на правительственной машине. «Ну, депутат Верховного Совета, начальник одной из крупнейших строек. Тем не менее…»

— А что ж не пригласил всю квартиру посмотреть? — громко спросил Нурлиев, входя в кухню. — Давай помогу.

— Тихо. Мама спит.

Но она уже вышла из своей комнаты, смутилась, увидев незнакомого человека.

— Какой счастливый, мать имеешь! — Нурлиев взял её за руку, почтительно поцеловал. — Извините, разбудил.

— Тимур Саюнович только что прилетел со стройки, куда я ездил в командировку, — пояснил я.

— Ничего подобного! Уже три дня, как прибыл! — перебил Нурлиев. — Газеты читаешь?

— Почитываю.

— Редко почитываешь, значит. Чем он у вас занимается, что не в курсе событий?

И тут мать, глядя на Нурлиева, с неожиданной серьёзностью произнесла:

— Плохо ему, очень плохо моему Артуру. Я скоро умру, не знаю, как он останется…

— Не умирайте! Я вас очень прошу. — Нурлиев обнял её за плечи, прижал к груди. — И вообще, не беспокойтесь, пожалуйста. Если ему будет здесь и в самом деле плохо — заберу в свою республику, тем более имейте в виду: я теперь первый секретарь ЦК, моё слово имеет некоторый вес.

— Вы? Первый секретарь?! Каким образом?

— Говорю, газет не читаешь. А между прочим в некотором смысле это произошло благодаря тебе. Но сначала давай наконец что‑нибудь съедим. Это пицца, что ли? Давай здесь, на кухне.

— Нет, пошли ко мне.

Мать поняла, что я хочу остаться с гостем наедине. Она только сделала нам бутерброды с маслом и паштетом, веером уложила на тарелку.

Нурлиев помог перенести еду в комнату.

— Я на минутку, — сказала мать, входя вслед за ним. — Может, подойдут эти тапочки? Все‑таки холодно, дует.

— Спасибо. — Нурлиев, большой, лысоголовый, снова обнял её. — Всё будет хорошо. Не утешаю — серьёзно говорю. Знаете, ваш сын как водохранилище — столько лет копит в себе такое… Потом, как вода через гидроузел, большую энергию даст, светить будет, всё свет тот увидят. Вы тоже увидите.

— Я и сейчас вижу, — с гордостью сказала мать и вышла.

А Нурлиев надел тапочки, прошёлся по комнате, поглядывая на драные обои, на потрёпанные корешки книг за стёклами полок.

— Фолкнер, Достоевский, Марсель Пруст, Гомер — все это и у меня есть. Только, в отличие от тебя, почти ничего прочитать не удалось. А теперь, наверное, никогда не удастся.

— Садитесь. Омлет совсем остыл.

Нурлиев опустился на стул. Мы молча поели. Потом я разлил из заварочного чайника чай в пиалушки, вынутые ради гостя из буфета.

— Мать, наверное, ещё потому переживает, что ты не женат. Вообще как дела?

Я очень коротко рассказал о своём фильме–концерте, о случае с Игоряшкой…

— Этого пацана потом видел?

— Нет. Съемки ведь кончились.

— Нехорошо. Надо навестить.

— Надо. — Я выжидательно глянул на Нурлиева.

— Можно? — спросил тот, доставая из своего дипломата пачку «Мальборо».

— Пожалуйста.

Нурлиев щёлкнул зажигалкой, закурил сигарету.

— Рустам говорил тебе о своих трениях с бывшим первым?

— Впрямую — нет. Только о его зяте, Невзорове. Прокрутил кассету — запись их разговора с угрозами.

— Теперь понятно. Ты взял и в своей статье использовал оттуда какие‑то факты.

— Именно какие‑то, не все. Тот же ему руки выкручивал. Помню, между прочим буквально говорит: «Смотри не застрелись до пленума», фактически подталкивал к самоубийству.

— Их стиль, его и тестя. В своё время я тоже прошёл через подобное. Выжил. ГЭС построил, город, как ты знаешь, построил. Такой, как надо. И себя не уронил. А Рустам оказался слишком горяч, слишком молод… Когда вышла твоя статья, они поняли по некоторым деталям, что ты каким‑то образом знаешь о том разговоре… Конфиденциальном. Хотя Атаев, наверное, предупреждал тебя, чтоб ты не использовал то, что услышал из этой кассеты. Предупреждал?

— Предупреждал.

— Вот видишь… Сразу после твоего отъезда они вызвали его на ковёр. Без всякого пленума. Что там было — не знаю. Наутро он застрелился. В своём рабочем кабинете. Еще не известно, сам ли он это сделал. Идет следствие.

— Выходит, я виноват во всём?!

— Сядь, успокойся. Я уже говорил тебе по телефону: не вини себя. Они бы так или иначе с ним разделались. Сейчас выяснилось: неугодных убивали, закапывали в щебёнку, в дорожное покрытие, сверху закатывали асфальтом…

— Тимур Саюнович, не может быть!

— Я это тебе рассказал, как говорится, не для протокола… Ты должен это знать. И если б не твоя статья, может, и эта смерть сошла бы им с рук. Еще неизвестно, сколько бы эта мафия держалась у власти. Наш бывший первый не брезговал и такими штучками: весной приезжает в один район, в другой, выступает перед колхозниками: «Сдавайте ранние помидоры из личных хозяйств государству. За вычетом накладных расходов получите по 80 копеек за килограмм». Люди верят, сдают. А потом им выплачивают по 30 копеек. Как думаешь, куда девалась разница в полтинник?