Уже начался месяц Самых Коротких Дней — декабрь. Особенно тяжёлый. И не потому, что у меня не было зимнего пальто. Даже недолгое отсутствие солнца, света, тепла всегда угнетало, как гнетёт север южные растения.

Каждый раз в эту пору я удивлялся: как это другие ухитряются радоваться зиме, вьюгам, морозу? И откуда это во мне такое нетерпеливое ожидание весны, прибавления светового дня, хотя бы только на листке календаря?

Выходя из очередного Дома пионеров в сырую тьму, пронизанную колючим ветром, думал: «Неужели и завтра то же самое, тоже впустую потраченное время жизни, да ещё на самое ненавистное?»

В самодеятельных коллективах помпезных Дворцов пионеров, клубов, даже в детских садах дети не были хозяевами, не имели права на выбор. Всюду и во всём ими руководили взрослые, по большей части те, кому не удалась их собственная артистическая или музыкальная карьера. Властные, жестокие, они словно мстили судьбе, дрессируя детей в угоду спущенным откуда‑то сверху методикам.

Эти «группы приветствия» всякого рода съездов и конференций, выкрикивающие слащавые стишки про планы, свершения… Эти огромные репетиционные залы с зеркалами во всю стену, полные грохота музыки, дробота танцующих ног, специфического запаха детского пота и всегда внезапного окрика: «Отставить! Репетируем снова!»

А эти вымуштрованные детские хоры с их солистами — лилипутской карикатурой на взрослых, поющие бодряческие песни о стройках.

А прислушивающееся, блаженное выражение лиц бабушек и мамаш, сидящих в коридорах с книгой или вязаньем в руках в ожидании своих возлюбленных чад!

Именно в этих детских коллективах не было детства, его непосредственного упоения пляской, словом, песенкой.

Я не знал, куда ещё податься со своей бумажкой — просьбой от студии «оказывать содействие в отборе номеров», которую подозрительно легко подписал Гошев. В исчерпанном списке оставалось всего два адреса.

Уже теряя надежду, нехотя, поднялся я по полукругу заснеженных ступенек к дверям нелепого, в стиле конструктивизма тридцатых годов угловато–кубического здания заводского клуба.

— Не уверена, найдёте ли вы у нас то, что нужно… Пожалуйста, смотрите сами. Только позвольте сперва предложить вам стакан горячего чаю, — встретила в своём кабинетике высокая полная женщина с косою, уложенной короной вокруг головы.

Подобным образом меня до сих пор не встречали. Я с удовольствием пил чай. А тем временем Татьяна Ивановна, так её звали, куда‑то вышла и вскоре вернулась вместе с беловолосым мальчуганом, одетым в тельняшку и расклёшенные брюки.

— Знакомьтесь. Игоряшка. Он вас всюду проведёт, всё покажет.

Я протянул руку, спросил:

— А сколько же тебе лет?

— Во втором классе. Восемь.

— Ты что — моряк?

— Он у нас — весёлый ветер!

…Да, мальчуган был что надо! В сопровождении оркестра школьников Игоряшка настолько задорно пел песенку из довоенного фильма «Дети капитана Гранта», что я понял: это находка. Как и весь оркестр! И маленькие танцоры, исполняющие «танец бабочек». И хор, трогательно выводящий моцартовское «Спи моя радость, усни…».

Всё, что я видел и слышал здесь, было находкой. Да ещё вместе с Игоряшкой и Татьяной Ивановной я заглянул в помещение изостудии, где усатый художник, похожий на мушкетёра, разрешал детям творить на ими же выбранные темы кто как хочет. Можно было попробовать рисовать акварелью, гуашью, пастелью, даже маслом. Художник лишь отвечал на вопросы ребят, советовал… Посмотрев работы студийцев, я сообразил: эти картинки непременно нужно ввести в будущий фильм для отбивки номеров друг от друга. Мало того, картинки могли при этом нести свой сюжет, хотя бы «времена года», и тем сцементировать десятиминутную ленту. Теперь сценарий фактически был у меня в кармане. Оставалось добавить танец Машеньки с веером, расписать номера по порядку и представить все это на утверждение Гошеву.

Я заказал ребятам серию картин — «Восход солнца», «Звездная ночь», «Зима», «Осень», «Лето» и «Весну» — в финал своего «Первомайского поздравления».

Из клуба вышел с Игоряшкой. Суконные уши его похожей на будёновку шапки сиротливо болтались на морозном ветру.

— С кем ты живёшь? — спросил я.

— Известно с кем — с мамкой.

— Она тебя не встречает?

— Еще чего!

— Кем же мама работает?

— Убирает цех после смены, а ещё лифтерит в подъезде через три дня на четвёртый.

— Ясно. Сниматься‑то в кино хочешь?

— Посмотрим, — независимо ответил мальчик, входя в метро. — Вам куда?

— На «Кировскую».

— А мне — в Текстильщики. До свидания! — И он исчез в толпе, стремящейся к эскалатору.

…На «Кировскую», в гости к Наденьке, я ехал, чтобы во второй раз увидеться с Игнатьичем — тем самым «удивительным человеком», проповедь которого все‑таки слушал неделю назад на квартире какой‑то бухгалтерши близ метро «Красносельская».

В тот раз я чуть запоздал к месту встречи, и Наденька, уже окружённая группой восторженных девиц и молодых людей, ни о чём не успела предупредить меня, только обрадовалась, что все‑таки пришёл.

Минут через пятнадцать, побросав грудой на сундук в передней верхнюю одежду, все мы втиснулись в комнату, где и так было полно народа. Люди тесно сидели на полу, стояли у стен. Лицом к нам, за маленьким столиком у окна сидел человек в сером костюме. Взгляд его спокойно останавливался на каждом.

Я как вошёл, так и остался стоять, прислонясь спиной к притолоке. Насторожила, как, впрочем, и всех остальных, эта атмосфера тайного сборища, вокруг сплошь были незнакомые лица. Люди, примолкнув, озирались, словно с недоумением спрашивали себя: «Что я тут делаю? Зачем я здесь?»

Одна лишь Наденька да бухгалтерша — хозяйка квартиры, — казалось, невозмутимо встречали новых гостей, с трудом продирались к столику с чаем и печеньем в вазочке. Но человек, которого называли Игнатьичем, не притрагивался ни к чаю, ни к печенью. Он продолжал внимательно оглядывать каждого вошедшего.

Наконец все оказались в сборе.

— Мне легче будет беседовать, если вы станете задавать вопросы, — сказал он.

Воцарилась недоуменная тишина. Видимо, большинство попало сюда, как и я, с бухты–барахты, совсем не представляя себе, о чём пойдёт речь.

Однако через секунду какой‑то бородач поднял руку и несколько раздражённо заговорил:

— Я уже не впервые слушаю вас. Совершенно не понимаю: почему вы так уверенно утверждаете, будто конец света наступит именно теперь, до двухтысячного года? Магия круглой даты? Так, в истории мы можем найти множество свидетельств — каждый раз накануне нового тысячелетия, даже века, подобных предсказаний было сколько угодно…

— Прекрасный вопрос, — одобрительно кивнул Игнатьич. Вдруг лицо его стало строгим, как бы по–военному собранным, и он стал чем‑то похож на Н. Н. — Думаю, никто из вас не станет отрицать, что за последние десятилетия наша Земля резко приблизилась к катастрофе. Мелеют реки, засоряются моря, океаны. Исчезли и исчезают целые виды животных, растений. Сама попытка защитить природу, все эти законы об охране окружающей среды придуманы учёными, не понимающими сути происходящей катастрофы. Между тем Земля во многих местах уже горит. Кто способен видеть — видят. Синевато–розовое пламя. Горит нижний астрал. Процесс этот — результат накопления вокруг Земли, в ноосфере, по определению нашего великого учителя Вернадского, чёрной, злобной энергии людей, особенно усилившейся сейчас, в XX веке. Появилось много новых болезней, в совокупности называемых «аллергии», что ничего не объясняет. Увеличилось количество немотивированных преступлений. А наркомания? Уход людей в царство грез… Мало того, все чаще вспыхивают межгосударственные конфликты, казалось бы, без особых причин. Ведь буквально каждый день сотни, тысячи людей убивают друг друга. Поговорите со старыми крестьянами любой русской деревни. Они вам скажут: Земля идёт к своему концу. И этот конец близок.

— Ужас какой вы говорите! — вскочила с пола молодая, рыжеволосая женщина. — У меня двое детей!