Василь-Василич пьяно храпел, Алик выпил крепкого чая, чтобы лучше соображать, посидел, прикинул. Завтра в обеденный перерыв, когда все соберутся перекусить в бакалейно-гастрономическом, Алик установит свои хитрые приспособления в трех местах. Перед закрытием он уйдет первым, чтобы все видели. А ночью… короче говоря, он им весь их поганый кайф поломает, он стопорнет ваше дальнее плаванье, братья-пираты, рубите мачты на гробы. После пожара начнут всех трудоустраивать, вот тогда Алик подаст заявление и уйдет в телеателье. Свои двести на бутерброд он всегда заработает, не фонтан, зато Жанна будет спокойна.

На работу Алик явился, как часы, надел белую куртку, пошел за прилавок, но тут Мусаева позвала его в кабинет. Он зашел, поздоровался и внимательно смотрит — как она после вчерашнего, дрогнет мускул? А она — никак, сидит себе за столом, волосы черные блестят, серьги золотые блестят, кольца на руках блестят, и как нив чем не бывало проявляет руководящий интерес:

— Ну как дела, Алим, как жизнь молодая?

Как будто про налет банды ничего не знает!

— Нормально дела, — пробурчал Алик и добавил с намеком: — Вашими молитвами. — Больше ей Алик ничего не скажет, не такой он человек, чтобы с перепугу жаловаться. Да и незачем начальству все свои карты выкладывать.

Мусаева глаза опустила, брови свои черные подняла, как орел крылья, и говорит:

— Скажу тебе честно, Алим, плохо наше дело теперь.

— Почему теперь? — удивился Алик. — Всегда так было. Как работали, так и работаем.

— Ты молодой, а уже хитрый, Алим, притворяться умеешь, как будто ничего не знаешь.

— Не знаю и знать не хочу! — выкрикнул Алик, чтобы голос его услышали в торговом зале.

— Зачем кричишь, я не глухая, — негромко, ровно продолжала заведующая, поднимая свой желтый кошачий взгляд на Алика. — Я последний раз тебя предупреждаю со всей строгостью. Если ты не подпишешь заборные…

— Не подпишу! — еще громче закричал Алик, чтобы хоть одна живая душа его услышала, не может быть, чтобы все они там оглохли.

— Не кричи! — зашипела Мусаева и заговорила почти шепотом: — Я с тобой, как друг, понимаешь, всегда тебе помогала, всегда выручала, на свадьбу приду, ценный подарок принесу.

— Не надо на свадьбу, не надо подарок. Я подаю заявление. По собственному желанию.

— Соображай хоть мал-мал, Алим. Тетрашвили сбежал, а ты заявление подаешь, кто от тебя отдел примет с такой недостачей. Думать надо, Алим, соображать. — Затем она поманила Алика пальцем, чтобы он придвинулся поближе, сама опустила голову почти к столу и тихонечко ему так сказала: — В прошлом году ресторан сгорел, слышал?

Алика будто током дернуло — как она узнала, как догадалась?!

— Жертв не было, разговор был, следствие, анау-манау. Дали электрику два года за халатность, условно, и все. А люди не пострадали, работают, пользу приносят обществу. У нас с тобой, Алим, нет другого выхода. Надо подойти к этому делу со всей ответственностью. Собери побольше пустых бутылок в свою кладовку, зайди в приемный пункт стеклопосуды, тут недалеко, на улице Лумумбы, забери, заплати, можно с ящиками, лучше гореть будет. Только прошу тебя — со всей ответственностью! Не как заведующая прошу, как друг.

Вот какая ситуация получилась, она ему вроде как встречный план предложила, инициатива его подхвачена на лету, радоваться бы надо, но Алику кисло.

Ладно, делать нечего, надо идти на Лумумбу. За прилавком остался амбал племянник, встретил он, кстати говоря, Алика вполне мирно: «Привет, дарагой». Алик хотел ему с большим удовольствием в рожу плюнуть, но раздумал. Им, должно быть, стало стыдно за свое грубое обращение, они раскаиваются. Допустить можно, хотя плохо верится. Амбал молодой, но уже настолько обученный, пробы ставить негде. Первый срок отбывал он в утробе, это уж точно. Хамить умеет, а сколько будет дважды два не знает, сдачу покупателю сдавать не спешит, да оно и понятно, его учили только отнимать и делить.

Стеклопосуда оказалась закрытой, можно было съездить к центральному гастроному, но Алик плюнул и пошел к Жанне советоваться. Увидел ребятишек, живых и веселых, остановился и внимательно присмотрелся. Что их ждет впереди? Неужели у них сердечко не чует, какая у взрослых мерзопакостная жизнь? Годы детства пролетят как из пушки, не успеешь оглянуться, а тебе уже приделают козью морду вместо честного симпатичного личика. А ведь кто-то из них пойдет в торговлю. Вот эта щекастенькая, губастенькая определенно дочь продавщицы. А вон тот черноголовый, доверчивый, как кутенок, похожий на Алика, куда он пойдет? Попадет не дай бог в лапы Мусаевой, а она всем миром правит.

Тяжело стало Алику. Родится у них с Жанной ребенок, как его уберечь? Или с пеленок его так воспитывать, чтобы он никому и ничему не верил, был ко всему готовым? Сделать ему небо в клетку своими средствами. Лишить его детства. Тяжело в ученье, говорил Суворов, зато легко в бою…

Жанна увидела его, быстро подошла.

— Ты что, Алик, уже уволился?

— Нет пока, собираюсь.

— А почему не в магазине?

Алик промолчал. Они сели на детскую скамеечку, очень низкую, у Жанны обнажились колени, и Алик помрачнел еще больше — не дадут они ему девушку Жанну, отнимут.

— Почему ты хмурый, Алик, что-нибудь еще произошло?

— Бутылки нужны, пустые.

— Зачем пустые?

— Дачу строить.

Не может он ей ничего рассказать, вынужден врать, сказал, что много тары побилось, швыряем, бросаем, торопимся, а потом недостача тары, он прикрылся от Жанны этим словом — тары-бары-растабары.

— Надо достать много пустых бутылок, магазин их закупит оптом. Иначе крышка.

— Кому крышка? Ой, Алик, ты опять что-то от меня скрываешь.

Вокруг гомонили дети, беспечные и всем довольные, птичий гвалт стоял, рядом сидела Жанна, он хоть и не смотрел на нее, но видел голые коленки, руки ее и вырез на кофточке, — и такая тоска охватила Алика, что хоть плачь.

— Ну в чем дело, Алик, в чем дело?!

— Мусаева сказала, надо магазин сжечь, другого выхода нет, а потом она подпишет мне по собственному желанию. Товар реализуем, а пустые бутылки подбросим.

— Как сжечь?! Вот этот наш угловой-продуктовенький? А куда все бабки пойдут? Куда все мы будем ходить? Да я с самого детства люблю наш угловой-продуктовенький.

— Мелочи, Жанна, там через дорогу дом заканчивают, на первом этаже гастроном будет в три раза больше.

— Алик, они тебя посадят! Давай уедем к моему папе на БАМ. Я уже все обдумала.

— Бесполезно, Жанна, дадут всесоюзный розыск. Мусаева и в торге авторитет, и в прокуратуре у нее все свои.

— Ты такой доверчивый, как мои дети! — возмутилась она. — Я звонила в прокуратуру, никакой Мусаев там не работает. Мне сказали, кто-то вас шантажирует, напишите заявление и приходите к нам. Теперь ты все понял?

Алика новость не удивила, он допускал, что с прокурором у них нечисто, но все-таки напрасно она туда звонила, как бы не вышло еще хуже. Если бы Мусаев там работал, то это его бы хоть как-то сдерживало, а если не работает, то тормозов никаких.

— Алик, давай вместе пойдем, и все, как есть, расскажем. Прокуратура поможет.

— Поможет, конечно, — согласился Алик, — но сначала они мне кишки выпустят. А я, как ты знаешь, жениться хочу.

Они везде — племянники, дяди, тети, братья Мусаевой, и везде воруют тысячами, десятками тысяч, у каждого из них уйма денег, это они устанавливают цены на дефицит, развращают людей своими деньгами, своими ценами — дачу за двадцать тысяч, «Волгу» за тридцать, краденого им не жалко, это они придумали застольный тост — было бы здоровье, а остальное мы купим. Плодожорки. Весной Алик с Вахом ездили на дачу к Мусаевой, двухэтажный домина с подвалом, с погребом и с бассейном. Разводили килограмм табака на ведро воды, добавляли мыла и опрыскивали яблони от плодожорки. Она ему представлялась толстой жирной гусеницей с огромной пастью, способной заглотить яблоко величиной с кулак, хотя на самом деле — мелкий червячок. Мелкие, но все пожирающие племянники Мусаевой ползут по телу страны с юга на север и с запада на восток, по долинам и по взгорьям, по дорогам железным и воздушным. Травить их надо, но чем? Разведи табак с мылом, они табак выловят, тебе же его продадут втридорога, а твоим мылом тебе же шею намылят.