Он помрачнел, шум в ушах стал ощутимее. Потому что вряд ли что из вчерашнего он сможет рассказать Алле Павловне.

Ровно в семь утра он вышел из подъезда в синем спортивном трико с белой полосой, в кедах и с секундомером в руке. Слегка размялся и побежал вокруг квартала как и вчера, как и позавчера, как бегал вот уже почти пять лет — строго полторы мили или две тысячи четыреста метров. По системе доктора Купера из Техаса полагалось не просто пробежать, как получится, а за определенное время, по секундомеру, чтобы потом вывести очки. За неделю следовало набрать тридцать очков. Втянулся он далеко не сразу, усилий приложил немало, только на втором году бега начал выполнять норму.

Бежал он с удовольствием, ощущая крепкое свое тело, мускульную радость в ногах, в спине, в плечах, рассекая пространство, весь пружинистый, собранный, сильный мужик Малышев, и с каждым шагом сила не убывает, наоборот, растет, распирает мышцы; бежал размеренно и сосредоточенно, глядя под ноги, отсекая необходимость кого-то приветствовать, отвлекаться, а знакомых немало, в доме медиков сорок девять квартир, кто-то вышел за молоком в палатку на углу, кто-то в семь утра уже прогуливает болонку, а кто-то уже и на работу спешит. Он здоровался только с костлявым стариком из соседнего дома работников автотранспорта, старик тоже бегал трусцой каждое утро, в тюбетейке и в белом свитере, вокруг квартала по часовой стрелке, а Малышев стал бегать против часовой, чтобы не обгонять его всякий раз, деликатности ради, разные у них возрастные группы, зачем старику на нервы действовать.

Одолев полторы мили (называть расстояние в милях есть свой резон психологический, поскольку систему придумал американец), он остановил секундомер — семь минут пятьдесят шесть секунд, что равняется пяти очкам. Вполне довольный, направился он к своему подъезду, и тут появилось первое облачко на светлом фоне его настроения, облачко в прямом смысле — Витя-дворник начал уборку территории с дальнего угла дома медиков, и начал с таким усердием, будто на конце метлы его пришла в действие дымовая шашка. С дворником уже был разговор на тему мести пораньше и предварительно поливать, он то соглашался и приходил пораньше, то заявлялся в самый пик, приговаривая — как хочу, так и мечу.

Малышев не стал его дожидаться, беседа с дворником не входила сегодня в программу, каждая минута расписана, вошел в квартиру и — под душ, вода попеременно то горячая, то холодная, а мысли только хорошие, все дела предстоящие ориентировать только на успех. После душа включил магнитофон — каждое утро пятнадцать английских слов. Брился, одевался, завтракал, и все утренние действия его сопровождались английской речью, перебиваемой иногда русской, более громкой и не такой бесстрастной — Марина хотела обсудить с мужем то, что забыла обсудить вчера или надумала сегодня на свежую голову, хотя все дела у них принято было обсуждать накануне, за ужином втроем — он, Марина и дочь их Катя.

Жена обычно вставала ко времени его возвращения после пробежки, готовила завтрак, Катерина с вечера заказывала будить ее ровно в семь, утром, как правило, вставать отказывалась, и если Малышев начинал настаивать, Марина всегда принимала сторону дочери — пусть поспит. Сама она на всякую зарядку, разминку и, тем более, систему смотрела свысока, считала все эти прыжки-скачки не только несолидными, но и бессмысленными (что в общем-то теперь подтвердилось). Марина, хотя и сама врач, разделяет расхожее мнение — мужчинам делать нечего, вот они и выдумывают системы то бега, то дыхания, то сыроедения, то голодания. Однако мужу она не мешала, старалась соблюдать заданный им режим, английский изучать не хотела, но терпела, и только в исключительных случаях позволяла себе какое-нибудь нарушение, вот как сегодня, к примеру. Марина о чем-то заговорила, английская речь заглушала ее слова, тогда она подошла к мужу и сама выключила магнитофон, при этом, не зная, какую клавишу нажать, она энергично потыкала пальцем куда попало, пока магнитофон не щелкнул. Малышев только очами повел недовольно, а Марина в ответ очень громко вернула его к звучанию родной речи:

— Есть ли в этом доме мужчина?! Ты посмотри, что творится! — она схватила Малышева за рукав и потащила в спальню, будто мальчика ставить в угол, там в открытое окно слышалось звучное шарканье сухой метлы, а пыль клубом переваливалась через подоконник, лезла прямо-таки нагло.

— Когда это кончится, в конце-то концов?! Неужели ты, депутат горсовета, не можешь пресечь безобразие? Чем прикажешь дышать? А мебель? А постель? — Марина отпустила Малышева и с такой силой захлопнула створку окна, что весь дом загудел, а Малышев, взвинченный ее действиями — и вмешательством в английский язык, и ее криком, упреком, и звоном окна, да и клубом пыли тоже, быстро вышел во двор, обозленно пружиня шаг и почти побежал к дворнику, не собрав пока веских слов, но в избытке желая действовать.

— Сколько можно говорить?! — крикнул он на ходу. — Почему подметаете в неурочное время?! — Обозлился сам на «в неурочное»: — ведь не поймет, лучше ограничиться пустым криком: — Почему, черт возьми, я вас спрашиваю?!

Витя-дворник, худой мрачный мужик, не молодой, но и не старый, неопределимого возраста, серый весь — в сером халате, в пыльной кепочке блином, в кирзовых сапогах, медлительный, но остроглазый и крикливый не от души, а так, по-хамски, он частенько отпускал звонкие матерки возле врачебного дома, интересуясь, какой будет реакция, его будто скипидарили здесь, он как будто ждал, когда это бессловесное племя возмутится и как это будет выглядеть; долго ждал, наконец дождался.

— Когда хочу, тогда и мечу! — заорал он громче Малышева, не останавливая метлу и даже увеличивая ее размах.

— Почему хотя бы не поливаете прежде?! — Малышев вплотную подступил к Вите-дворнику. Мимо прошла бочком женщина, прикрывая ребенка зонтиком, на углу располагался детский сад «Солнышко» и дорога к светилу пролегала через тучу пыли.

— Прекрати безобразие! — вскричал Малышев, показывая на женщину с ребенком — Не видишь?!

— Не мешай мне работать! — криком повторил свое Витя-дворник. — Когда надо, тогда и мету! — И широкими размахами он трижды шаркнул туда-сюда, прямо-таки шваркнул метлой под ногами Малышева, норовя задеть его по туфлям и смахнуть самого крикуна. Малышев поймал ногой конец метлы, наступил, Витя-дворник дернул ее к себе, выдернул черенок, обозлился пуще прежнего и замахнулся на Малышева, намереваясь ударить или скорее всего напугать, но не на того напал, Малышев успел перехватить черенок, вертанул его обеими руками с такой силой, что Витя-дворник потерял равновесие и упал. Малышев переломил черенок о свое колено, отбросил обломки в одну сторону, а метлу отшвырнул пинком в другую.

— Не смей здесь появляться больше! — заорал Малышев вне себя. — Не смей подметать без полива! Иначе я тебе рожу сворочу!

С балконов дома медиков послышались голоса:

— Правильно, Сергей Иванович!

— В конце концов, мы сами будем подметать…

Витя-дворник плюнул, но уже осторожно, на свой сапог, и быстро пошел с таким видом, будто ищет камень потяжелее, чтобы ответить обидчику за сломанный инвентарь.

— Сейчас милицию приведу! — криком пообещал он. — Я т-тебе покажу. И-ишь, он мне рожу своротит, врач хренов.

Малышев пошел домой, тяжело дыша, он от бега так не запыхался, как от этой стычки. Возле подъезда на скамейке уже сидел Чинибеков и с ухмылкой читал газету, мятую, старую, но нужную — заворачивать бормотуху, он ждал открытия гастронома на углу, чтобы опохмелиться с тем же Витей-дворником в конуре под лестницей, где хранился всякий хлам. Ждал Чинибеков своего звездного часа и одновременно собирал материал для сплетен, слухов, подковырок, выискивая возможность — как бы, чем бы с утра пораньше испортить настроение то одному соседу, то другому соседу. Создавал микроклимат. Так начинал Чинибеков каждый свой день — бывший врач-хирург, сотрудник Малышева, ныне пенсионер, если говорить коротко. Они не здоровались, поскольку Малышев изгнал Чинибекова из больницы без суда и следствия, точнее, без суда, а следствие Малышев провел сам и установил, что Чинибеков берет взятки за операцию.