— Я поговорю с мамой, — осторожно, после паузы, сказала Катя. Если Сиротинина была уже на пределе, то Катя эмоциям не поддалась и ответила с холодком.

Елена Леонидовна раскрыла сумочку с двумя металлическими шариками сверху и сказала приказным тоном:

— Катя, открой свой дипломат.

Катя машинально щелкнула одним замком, другим, приоткрыла, увидела там желтую коробку и снова прикрыла.

— Зачем, Елена Леонидовна?

— Так надо, Катя. — Она протянула ей белый пухловатый конверт. — Здесь тысяча рублей, десять купюр по сто.

Катя отвела ее руку и поставила дипломат себе за спину.

— Нет-нет, Елена Леонидовна, ни в коем случае!

— В чем дело, Катя?

— Мама обидится, возмутится, что вы?! — Катя лихорадочно соображала, каким путем ей перейти на себя, каким приемом. — Ну и дочь у меня, скажет, вместо того, чтобы сидеть химию зубрить, она бродит по городу да еще, извините меня… — все-таки «взятку» она выговорить не смогла даже с извинением, — …деньги берет. Вы только представьте себе: вместо того, чтобы готовиться к экзамену! — Катя пытливо посмотрела на собеседницу, но та ни о чем не догадывалась, поглощенная своей заботой, хотя могла бы из вежливости спросить, что за экзамен и куда Катя поступает.

— Значит, ты отказываешься нам помочь, Катя?

Профессорша настолько удручена своей бедой, что сама догадаться не сможет, надо Кате брать инициативу в свои руки целиком и полностью, не быть тюхой-матюхой.

— Дело в том, Елена Леонидовна, что мама поможет вам и так, без этого, — она кивнула на белый конверт, который Сиротинина держала, не пряча. — Я ее уговорю, уж в этом вы можете на меня положиться.

— Я тебе верю, Катя, но ты не знаешь всего. Мама в свою очередь должна передать…

— Нет-нет! — перебила Катя. — Вы тоже всего не знаете, Елена Леонидовна. Дело в том, что у меня… то есть у нас с мамой, да и с папой тоже есть, как вам сказать… встречная просьба.

— Какая? Говори смелее.

— Я поступаю в институт, в медицинский, сдаю на четверки и аттестат у меня четыре с половиной, но знаете как бывает? В последний момент кого-то надо пропихнуть по звонку, и ты вылетаешь как пуля из ствола. Я не солдат, не спортсменка и не герой целины. Если профессор Сиротинин…

— Понимаю, Катя, но Николай Викентьевич исключается.

«Тогда и мама моя исключается!» — чуть не выпалила Катя, едва-едва сдержала себя.

— На подобные темы с ним говорить практически невозможно.

— Я вообще-то по баллам прохожу пока, достаточно ему спросить в приемной комиссии, как там успехи дочери моего коллеги Малышева, и все будет в порядке.

— Ты недооцениваешь приемную комиссию, — жестко усмехнулась Елена Леонидовна, — и переоцениваешь возможности Николая Викентьевича.

— Так как же тогда мне быть?.. — Катя растерялась. Если ей отказываются помочь, то сейчас придется отказать и Настеньке, а ведь она уже обещала.

— Обойдемся без Николая Викентьевича, — не очень уверенно сказала Сиротинина. — У меня есть кое-какие возможности. Только ты давай не жеманься, а возьми конверт.

Катя подумала-подумала и рассудила:

— Если я возьму, значит, мы в расчете, вы мне ничем не будете обязаны. Нет, так я не согласна. Я боюсь, понимаете, я ужасно боюсь физики! А она под занавес. Я могу вылететь, а у вас все будет в ажуре.

— О, как ты грубо судишь! Я обещаю тебе помочь, наша встреча с тобой не последняя. А конверт возьми.

— Мама будет возмущена, оскорблена и вообще! Если исключается Николай Викентьевич, то и Марина Семеновна исключается, вот так!

— Катя, пойми, операцию будет делать другой врач, она только оформит направление и договорится. Но договориться как раз не просто, риск очень большой, пять месяцев, уже плод шевелится. При таком сроке ни один специалист за просто так не станет рисковать. А для нас это вопрос жизни и смерти.

— Для меня тоже, и для всех нас. Мама волнуется, отец в больнице, Николай Викентьевич сам его консультировал. Ну что ему стоит слово сказать, тут ведь никакого риска? Из уважения к профессору Сиротинину для него все сделают.

— Катя, обойдемся без него, я тебе уже сказала. Но ты пойми другое — из одного уважения к профессору никто не согласится помочь его несчастной дочери. Слишком большой риск, и он должен оплачиваться. Делают за меньшую мзду, я знаю, но поскольку случай исключительный, я прошу тебя передать сумму более значительную, профессор не обеднеет. Возьми, прошу тебя!

Катя положила дипломат на колени, щелкнула замками, но не раскрыла, а на мгновенье оцепенела. Она представила себя на физике: ей попался трудный билет, а для нее они все трудные, увидела себя беспомощной заикой перед экзаменатором, а потом перед щитом с фамилиями тех, кто принят, себя она не нашла. Ее охватил озноб, как на краю черной пропасти.

— Елена Леонидовна, если я не поступлю, я обо всем расскажу профессору Сиротинину, — сказала Катя отчаянно и отважно. — Я вынуждена.

— О, какая ты! — глухо воскликнула Елена Леонидовна, лицо ее перекосилось. — Ты убьешь его.

— Мне тогда будет все равно, — упрямо и ровно проговорила Катя.

— Ты поступишь, — сказала Сиротинина, едва разжимая челюсти, не глядя на девушку, сама приоткрыла крышку дипломата, наверняка увидела желтую коробку в нем — ничего особенного, арабские духи всего-навсего, подарок маме ко дню рождения, — и положила рядом с коробкой белый конверт.

Работу «не бей лежачего» Алик не признавал, ему требовалось, чтобы все кипело и в руках, и под темечком — сколько будет с посудой, сколько без, плюс пачка сигарет, коробка спичек, считал он играючи, в полное свое удовольствие, а когда товара не было и покупатель подходил со скоростью два человека в час, Алик уставал смертельно, зевота сводила скулы и глаза сами собой слипались. Отдел у него не простой, а винно-водочный, приняли они его вместе с Вахом на равной материальной и всякой прочей ответственности, но за прилавком чаще стоял один Алик, а Вах сам себя сделал старшим продавцом, возился с бумажками, сальдо-бульдо, брутто-нетто, он помогал заведующей:-магазином, ездил на базу, выбивал дефицит, Вах вообще очень деловой человек, джентльмен удачи. Алику он не мешал, Алику он целиком и полностью доверял. Алик мог работать сколько угодно, лишь бы его уважали, просили его помочь сделать то-то и то, кличка у него Безотказный. У него не возникало никаких сложностей ни с напарником Вахом, ни с заведующей магазином Мусаевой, никогда он не базарил, не старался урвать, попросят — сделает, не просят, сам предложит услугу, экспонат своего рода, не жмотничал и не калымил, может быть, потому, что жил один и ничего ему не надо было ровным счетом, продмаг 7/13 был ему роднее дома, поскольку дома как такового у него не было, жил он у Василь-Василича, тоже одинокого мужика, телемастера, с одной стороны, а с другой, тихого алкаша.

Алик без проблем проработал всю зиму и, может быть, работал бы и дальше спокойно, да наступила весна, заиграло солнышко, зазеленела трава, Алику стало не по себе, захотелось ему куда-то, непонятно куда, захотелось ему чего-то, непонятно чего. В апреле он отметил круглую дату, двадцать два года ему исполнилось, всех позвал, всех уважил, подарили ему чешскую дипломатку и югославские сабо, а когда поднимали тост, много не думали и в одну дуду желали ему поскорее жениться, если он, конечно, на это дело способен, и даже поручили Лильке Горлышке найти ему достойную пару не позднее конца квартала.

В самом деле, почему бы ему не жениться, армию он отслужил, специальность у него есть, да, кстати, и не одна, он уже после армии окончил курсы радиотелемастеров, а главное — возраст, его ровесники все уже переженились, а если некоторые и порасходились, так и это тоже надо испробовать, чтобы не отстать от жизни; одним словом, давай, Алик, шуруй, сказал он себе, пришла желанная пора, требуется подруга жизни. И вот, стоило ему только так настроиться, как искать даже и не пришлось, невеста пожаловала к нему сама, как в сказке про Иванушку-дурачка. Пива с утра не подвезли, водки не было, вермут белый, «Талас» и прочая ходовая бормотуха кончились вчера, в день получки на комбинате, Алик скучал за прилавком, покупателей никого, зайдут, носом поведут и, гремя пустыми бутылками, отваливают, одно сухое стоит. Вах поехал выбивать нужный товар вместе с Мусаевой, Алик наводил порядок на своей самой красивой, между прочим, витрине, поправлял этикетки, стирал пыль, то-се, и тут подвалила девица, ямочки на щеках, глазки как черносливы, смазливенькая такая кадра, пухленькая вся и крепенькая, как футбол, лет семнадцати от силы, в голубенькой кофточке без лифчика.