— Сами лечим, сами калечим.

Поразительна его вездесущность, где бы что ни случилось, он тут так тут, постоянно пьян, но всегда все видит, слышит, запоминает.

Дворников пакет валялся на ступенях, драный, мятый, виднелись облезлые буквы «Marlboro» — и тут фирма! Дворник сидел на мокром полу, свесив через колени руки в белых бинтах, похожих на перчатки, прямо-таки боксер между раундами.

— Что случилось? — слышались голоса.

— Откуда такая вонь?!

— Да это товарищ Малышев, наш депутат, — охотно объяснил Чинибеков. — Нанес телесные повреждения.

— Как вам не стыдно! — набросилась на него Марина. — Посмотрите, как он всю нашу дверь измазал.

— Милицию надо было вызвать, — посоветовал кто-то. — Дружинников. Нельзя прощать безобразий.

— Вставай! — приказал ему Малышев. — Дерьмо за тобой смывать будем.

Чинибеков подошел к дворнику, помог подняться и повел его, приговаривая, чтобы все слышали:

— Я с тобой, Витя, мы это дело так не оставим, Витя, я свидетель.

Малышев, уже совершенно спокойный, молча прошел в квартиру, сбросил мокрые шлепанцы в таз и босой вышел с ведром воды мыть подъезд. Догадливый Женька вытащил скатанный колесом резиновый шланг, бабка его по вечерам поливала из окна цветочные грядки. Малышев натянул конец шланга на кран в кухне и минут пятнадцать хлестал водой по двери, по полу, по ступеням подъезда, пока не смыл все, не вычистил, после чего вышла Марина и опрыскала дверь, стены, ступени югославским (тоже дареным) дезодором, таким едким, что аромат его наверняка поднялся до пятого этажа.

Затем он тщательно помылся в ванной и пошел в кабинет с определенной целью. После того, как бросил курить, он недели две держал на столе раскрытую пачку «Космоса», вырабатывая равнодушие, подавляя в себе искушение, а потом то ли выбросил в мусорное ведро, то ли сунул в ящик стола. Кажется, все-таки оставил, кощунственно выбрасывать курево в мусор, а если нет, придется втихаря обратиться к тому же Женьке, попросить сигарету. И не одну, а как минимум три. Он решил закурить твердо, уже не отговаривая себя. Открыл нижний ящик письменного стола, где лежали обычно конверты, зажигалки, батарейки, авторучки, и увидел синюю пачку «Космоса». С удовольствием выкурил сигарету, прошел на кухню к открытому окну и выкурил вторую. Кереева в сущности права, сказав, что зря он бросил курить, только чаще стал повышать голос и еще больше во все вмешиваться.

Появилась Катерина в длинном халате, черном, с красными цветами, японском, и беспечным тоном спросила:

— Папочка, можно с тобой поговорить на отвлеченную тему?

Наверное, ее послала мать, успокоить буяна. Он закурил третью уже сигарету, дочь и бровью не повела и продолжала тем же легким тоном, как будто ровным счетом ничего не произошло, и непохоже было, что она притворяется, для нее и в самом деле ничего такого особенного не случилось, она так и не вышла в подъезд, возможно, не слышала, впрочем, вряд ли, просто училась себя сдерживать — не у отца училась, а у матери. И на сигарету его нуль внимания. Да она и сама закурила бы, если бы отец предложил за компанию, она наверняка покуривает, не может она пропустить ничего модного, современного ни в одежде, ни в поведении. Но он ей никогда не предложит, будь ей не семнадцать лет, а хоть сто семнадцать, не повезло ей с отцом.

— Понимаешь, папочка… — она сделала умненькое лицо, чуть сдвинула тонкие материнские брови и голову склонила набок. — Ты ведь сам говорил, что вся наша история, — (за ужином у них бывали иногда своего рода семинары на разные темы, когда у Малышева выдавался свободный вечер), — это нужда и выдержка, самопожертвование во имя великой цели, и только в наше время открылась для народа возможность жить лучше, богаче, удовлетворять свои потребности, и все это в политике нашей партии, ты сам говорил, вместо чувства долга сейчас жажда счастья, время такое. — Этого он, положим, не говорил, а если и говорил, то скорее в осуждение. — У всех жажда иметь хорошие книги, хорошие вещи, и это естественно, нельзя же нам умышленно продолжать жить в нужде, ты согласен? Раньше ничего не было, мы терпели, сейчас все появилось, так зачем себя ограничивать, для кого это все производится? Когда все есть, закономерен выбор, погоня за редкой вещью, это увлекает, пора нам жить красиво, по-новому. Ты должен согласиться — вместе с научно-технической революцией изменяется и старый быт, и нравы, и мода в одежде. Все хотят выглядеть оригинально, а ты волнуешься, будто мы с мамой делаем преступление против человечества.

Неглупая у него дочь, логично говорит, доказательно. Мог бы он и порадоваться, если бы… Пока он перевязывал Витю-дворника и смывал дерьмо, она сидела, уединясь в комнате, и собирала доводы в свое оправдание. «Жить красиво, по-новому». Все у нее красивое, новое и прежде всего — невнимательность, черствость, бездушие, — самое новое, последний крик!

— Ты, папочка, не волнуйся, у молодых сейчас идет переоценка ценностей, этот процесс изучается, но пока не все ясно…

И ни слова о дворнике, о мерзком эксцессе, как будто она ничего не знает, не слышала, не нюхала, наконец, — ни слова. У нее своя забота. Защищается до последнего патрона, молодец у него дочь, только с победой она пойдет спать, а ты, папочка, не волнуйся.

Оказывается, можно и так прореагировать, как его дочь, и так можно оценить происшедшее — то есть никак. Что же, ему пример. Надо спокойно ложиться спать, уже поздно, а завтра две операции…

Вот так прошел день, вроде бы день как день, не выходной, не отпускной. Чего-то в нем больше, чего-то меньше, плюсы свои, минусы, — день жизни.

Но не слишком ли часты стали у него такие дни? Как будто собирается нечто, накапливается, сбивается в сгусток дурной силы, а потом шарахает то там, то здесь, сея раздражение, недовольство, разладицу. «Вместо чувства долга сейчас жажда счастья…»

Он выкурил еще сигарету и пошел в спальню. Марина уже спала в белом сугробе постели, слабо светил голубоватый ночник, она открыла глаза на его шаги, блеснули белки глаз, пожелала ему липким шепотом: «Спи спокойно…» — и повернулась на другой бок. Он лег, задремал, вроде бы уснул, прокручивая кино в подъезде, и проснулся в больнице.

Перед обедом пришел парикмахер, хроник-язвенник, и побрил Малышева. Марина впопыхах не догадалась положить ему ни бритву, ни зубную щетку, спешила погрузить его, пока жив, и довезти до больницы. После парикмахера зашел заведующий отделением, представительный казах, бесстрастный, спокойный, пожал руку Малышеву и сказал, что ему звонил Харцызов, председатель горисполкома, и справлялся о здоровье Малышева. О звонке завотделением говорил спокойно, как о неизбежной процедуре при госпитализации, он привык уже, к нему кладут ответственных товарищей, и родственники, естественно, мобилизуют других ответственных на авторитетные звонки — озадачить персонал, призвать, обязать и прочее. Еще одно веяние времени, раньше такого не было, а теперь стало обычаем, Малышев по своей работе знает — родственники почти каждого больного стараются, заручиться поддержкой влиятельного человека или учреждения, стараются выйти на знакомых Малышева, но непременно позвонить, напомнить, не думая при этом, что звонки в сущности говорят о неверии персоналу, как бы уличают его в заведомой недобросовестности. Не позвонишь вовремя, так и стащат больного в морг, что называется, не глядя. Можно при желании понять просителей, ходатаев, человек обезличен в потоке больных, поэтому, хотя бы в критическую минуту, необходимо его обозначить. Но даже если поступает «обозначенный», кто-нибудь известный, звонков еще больше со всякими-такими просьбами, предостережениями, а то и угрозами — смотрите там! Одним врачам звонки тешат самолюбие, растят чувство самоуважения — вон кто мне звонит, вон кто меня просит, — другим же звонки мешают, возмущают их недоверием к медицине вообще и к ее служителям в частности.

После завотделением пришла старшая сестра, высокая красавица с черными глазами, представилась: «Меня зовут Макен», и опять о звонках — из глазной больницы, из областной газеты, из женской консультации (тут уже Марина постаралась да и не только тут), — все беспокоятся о состоянии здоровья хирурга Малышева.