Уперев руки в бока и глубоко вздыхая, Ник с минуту жалобно смотрел на пылавшую говядину, пустую флягу, на Кенета и Напасть и потом на Авраама Гэмета. Наконец он нагнулся, вытащил дичь из огня и сказал плачущим голосом:

— Добрым же здоровьем вы пользуетесь, милостивый государь! Заметно, что вы не страдаете расстройствами желудка.

— Что касается здоровья, я вытерпел адские мучения и было время, когда сатана молотил меня, как пшеницу. Провидению угодно было сломить мою натуру, дать мне испить чашу горечи немощей, напоить меня водами скорби. Телесные мои силы утрачены, и только силой духа, в соединении с неутомимыми трудами плоти, мне удается переносить усталость пути по земле Велиала 8.

— О, какое же вы несчастное, истомленное существо!

— Поистине, исчез цвет моих сил. О-о-ох-о-о!

— Как это прискорбно! Вероятно, и аппетит у вас совсем пропал? — спросил Ник, подавая ему огромный кусок мяса на древесной коре вместо тарелки.

— Ты изрекаешь истину, друг Ник. Я лишен радостей аппетита и наслаждений стола. Но невежливо было бы не воздать должного внимания твоему радушному гостеприимству. Долг велит мне поддерживать внешнюю оболочку, хотя дух мой и возмущается грубой вещественностью яств и напитков.

С этими словами Гэмет жадно принялся за дичь, скоро исчезнувшую под его длинными и острыми зубами.

— Боюсь, что она не совсем по вашему вкусу приготовлена, — сказал Ник насмешливо.

— Про твое поварское искусство нельзя сказать, что оно слишком хорошо, но и похулить нельзя. Если хочешь, то можешь подать мне и другой кусок жаркого. Да вот что еще, друг, отрежь его на волосок потолще того, который я съел.

Ник послушно отрезал кусок весом, по крайней мере, в два фунта, чуть-чуть поджарил его и подал полусырым Аврааму, подмигнув при этом Кенету. Второй кусок последовал за первым с необычайной быстротой.

— Незнакомец! — воскликнул Ник, не в силах более сдерживать своего удивления. — Вы должны бы полечиться, ей-богу, право слово так! Наверно, вы страдаете от жажды или каких-нибудь других осложнений. Не развилась ли в вас семья солитеров?

— Верно ты сказал, я и сам не раз задавал себе этот вопрос при различных обстоятельствах жизни и в разные времена года, — отвечал Гэмет с самым невинным видом.

— Я сам никогда не имел такой семьи, но моя тетка очень страдала от солитеров. Бедняга! Но они совсем иначе донимали ее, чем вас. У нее был волчий аппетит, за это я могу поручиться. В течение последних трех лет своей жизни она совсем не выходила из-за стола. Она разорила родовое имение Уинфлзов, буквально поглотив все их состояние. По документам было подсчитано, что она в год съедала столько, сколько было достаточно для содержания большого каравана во время следования по пустыням Сахары или военного корабля во время кругосветного плавания.

— Друг Ник, ты преувеличиваешь, а ложь есть величайшая гнусность.

— Ложь такая вещь, которая никогда не была вскормлена в роде Уинфлзов, — отвечал Ник с непоколебимой уверенностью. — Не было в этом роде ни мужчины, ни женщины, ни ребенка, которые решились бы солгать даже ради спасения жизни. Дед мой умер на костре, потому что отказался солгать ради римского папы. Это случилось в те времена, когда инквизиция убивала верующих, уничтожала семьи и создавала целую бездну других проблем.

— Замечаю, что ты склоняешься под иго безверия. Если бы я мог остаться подольше в твоем обществе, то постарался бы исправить твое легкомыслие и предотвратить искажение чувства истины.

Достопочтенный Авраам Гэмет положил руки на живот и испустил свое громкое, привычное:

— О-о-ох-ох-о-о!

У Ника выпала из рук импровизированная тарелка, и он повторил, словно звучное эхо:

— О-о-ох-ох-о-о! — так смешно передразнивая квакера, что Кенет разразился хохотом.

— Не делай посмешищем избранника божьего, но подумай лучше о спасении своей души, идолопоклонник ты этакий!

Ник закурил свою трубку, а Гэмет затянул себе под нос квакерский гимн.

— Пожалуй, вы не прочь и соснуть чуть-чуть, — сказал Ник, когда квакер окончил свои упражнения, — хотя, право слово, спать здесь не совсем удобно.

— Я говорил тебе, что мало забочусь об удобствах и других суетных мелочах мира сего. Вполне удобно отдыхать, имея землю изголовьем и небо покровом, — отвечал квакер смиренно.

— А может быть, вы не найдете предосудительным воспользоваться частью моего одеяла? — продолжал Ник насмешливо, потому что никак не мог забыть уничтожения своего виски.

— Сказать по правде, я поощряю христианский дух и потому принимаю твое предложение, хотя, признаюсь откровенно, ты для меня нечестивец и идолопоклонник.

— О, пусть вас это не смущает! — возразил охотник, пожимая плечами. — Укладывайтесь, как вам удобнее.

— Истинно говорю тебе, друг Ник, я отдаюсь в твое распоряжение и в награду за твое великодушие буду молить Господа помиловать тебя, да простит он твои прегрешения!

С этими словами Авраам Гэмет тотчас закутался в одеяло, оставив охотнику только край, если у того будет охота прикрыться.

Ник молча посмотрел на своего нового приятеля и через минуту опять спросил:

— А может быть, вы сделаете одолжение и седло мое подложить себе под голову? Пожалуй, домовой вас будет дразнить, если вы так низко будете спать, а я этого страх как боюсь. Гром и молния! Мой брат так и умер от того, что забыл подложить себе седло под голову.

— Делай как знаешь, друг Ник, но я никогда не употребляю своего седла на такие дела, потому что оно новое, красивое и я боюсь запачкать его испарениями волос. Можешь, если есть охота, положить свое седло около меня, чтобы мне не беспокоиться о моем собственном, как бы оно не испортилось. О-о-ох-ох-о-о! Разведи-ка, друг Ник, хороший огонь да присмотри за моим конем. Ведь это такое благородное животное!

Ник с напускным усердием разложил седла, как желал того квакер, потом с шутовской важностью спросил, не желает ли тот еще чего-нибудь, после чего пожелал ему покойной ночи.

Кенет уже спал крепким сном.

Охотник, подбросив охапку хвороста на горящие головни, растянулся у костра выкурить трубку и, ворча себе под нос тысячи замечаний по поводу квакера Авраама, последовал, наконец, примеру своих спутников.

Отряд трапперов-звероловов под предводительством Саула Вандера продвигался к цели своей экспедиции. Третий день пути подходил к концу. Лазутчики, посланные вперед, вернулись с известием, что многочисленный отряд индейцев следит за их движением с высоких вершин в полумиле от отряда. Охотники собрались на совещание, но, пока они толковали, на горизонте показались три всадника, скакавшие во весь опор.

— Если не ошибаюсь, — сказал Саул Вандер, — первый всадник — Ник Уинфлз на своем чудесном коне Огневике.

Слова эти были обращены к прелестной молодой девушке, стоявшей около него, читатель без труда узнает в ней Сильвину.

— Кто же едет рядом с Ником? — спросила красавица, немного покраснев.

— Малютка, твои глаза зорче моих, ты, вероятно, узнала Кенета Айверсона, не раз посещавшего нас.

— Сердце как камень, мужество нечеловеческое! — проворчал Волк.

— Но кто третий? — продолжала Сильвина. — Если бы мои глаза и были действительно так зорки, как вы говорите, то и тогда я не могла бы сказать, кто это. Он такой здоровенный, словно бизон, и выступает с особой торжественностью.

— Волк, оставайся по-прежнему телохранителем моей дочери, — сказал Саул Вандер, — а я поеду навстречу этим людям, чтоб разузнать, кто они и чего им надо.

Через несколько минут Саул подъехал к всадникам.

— Рад встретиться с вами, — закричал он, — и, какова бы ни была причина вашего приезда, будьте желанными гостями.

— Благодарю, — ответил Кенет, — позвольте представить вам нового знакомого, Авраама Гэмета, я уверен, что его общество доставит вам удовольствие. Друг Авраам, это Саул Вандер, предводитель охотничьей бригады.