— Ну, вот, слушай, — ободрили его морщины женщины.

И снова ожил загадочный инструмент. Из него одна за другой выбегали сказки, одетые в нотные знаки, в звуки, в ветер, солнце и луну, снег и дождь. Музыка пронзала его насквозь.

   — Ну, что ты мне скажешь? — спросила славная женщина, кончив играть.

   — Я бы назвал этот отрывок «Не плачь, моё дитя».

   — Почему?

   — Эта мелодия из жизни одной девочки, которая искала своё счастье. Но никак не могла найти. — Он вспомнил о своей непутёвой старшей сестре. — Она не похожа на музыку, которая звучит в церкви. Она совсем другая. Мне музыка очень нравится. Она очень трагическая. Когда я слушал эту музыку, я задумался и представил свою бедную мать, как она полощет бельё в холодной реке. Мне стало её очень жалко.

И Андерсен заплакал. Он хотел удержать свои слёзы, но не мог. Он как девочка. И сам в плаче чувствовал, что похож на девочку. Слёзы освобождали его от тяжёлых чувств. Слезами он часто выражал отношение к жизни, к тому страшному, что не случилось, но могло бы случиться в ней.

   — Ну, ну, всё будет хорошо, — успокоила его тёплая ладонь хозяйки.

   — Мне стыдно ходить ей за водкой. Но я знаю, как матери холодно в реке, и без водки нельзя, — говорил он, захлёбываясь слезами. — Я надеюсь, когда-нибудь моя мать найдёт своё счастье. Я надеюсь.

   — Возьми книгу, которую ты хотел прочесть, — сказала хозяйка, устав от пришельца. Было в нём что-то неназываемо жалкое, когда невозможно отказать в просьбе просителя.

   — Да, знаешь, как называлась эта музыка?

   — Нет!

   — Это был Бах, хоральная прелюдия, а второй — Григ — «Птичка».

В первый раз, утирая остатки слёз, Андерсен ушёл довольный. Книга, за которой он пришёл, была у него под мышкой, и сейчас же он приступит к чтению. Ведь в мире нет ничего лучше чтения. Потому что одно только оно спасает от тоски. Когда читаешь, можно не думать о злых мальчишках, о том, что девочки смотрят на тебя с насмешкой. Благодаря книгам уходит понимание, что ты никому не нужен, кроме матери, бабушки и отца.

Потом Андерсен подумал, что его видит Бог и не нужно плакать. Бог поможет ему. И это Бог подарил ему музыку и дал почитать книгу.

— Господи, помоги мне, — сказал Андерсен, — я так люблю тебя, так в тебя верю!

От этих слов на душе стало тепло, нежно, хотелось любить всех людей, все деревья, все облака и всю музыку в мире... А самому от счастья превратиться в книгу.

И мать снова отдала его в школу для бедных. Там преподавали Закон Божий, арифметику и письмо. Воображение часто уносило Андерсена из класса то к сюжетам Закона Божьего, то к берегу реки, где ждали его колеса водяной мельницы. Он стал писать свои собственные стихи и показывал их учителям. Преподаватели криво улыбались, глядя на его неуклюжие строчки. Мальчишкам он рассказывал о себе самые странные истории, и те не уставали над ним потешаться. Он был как пугало, над которым мог смеяться кто угодно. Но что делать — он не мог жить без слушателей, сочинительство становилось для него необходимостью.

Соседям не нравился уже этот зазнайка, рассказывающей о своих путешествиях в важные дома, где его принимали с распростёртыми объятиями. Их детям он был странен, а всё, что странно, воспринимается как объект для издевательств. Только наивные люди могут называть детство счастливым. Они забыли об унижениях детства, грубостях, непонимании. Детство — это постоянная война, в которой удаётся выжить, но можно остаться душевным инвалидом.

Ненависть к нему копилась в угрюмых детских сердцах, и однажды кто-то в ватаге ребят крикнул:

   — Смотрите, друг важных домов идёт! — И вся ватага бросилась на него, и только его высокие журавлиные ноги смогли отчасти спасти его от уличных одногодков, для которых Шекспир был также далёк, как облако.

Едва вбежав домой, он разрыдался. Мать еле успокоила его.

   — Ply что, что я им сделал? — негодовал он. — Я всегда держусь в стороне от драк.

   — А ты не шекспирь! — строго сказала мать.

   — А что это такое?

   — Не рассказывай им о том, чего не было!

   — Мне скучно, если я не сочиняю. Мне очень скучно.

   — Тогда рассказывай мне и отчиму.

Андерсен только вздохнул: ему постоянно была нужна новая аудитория. Без неё ему точно не хватало воздуха. Но разве мать могла это понять? И он снова заплакал — маленький человек, которого всё более одиноким делало то, что он не мог не сочинять.

Сколько их, безвестных сочинителей, сгинуло в провинции, под неусыпным оком человеческой пошлости, скольких утопило вино, приняли в свои объятия дома для бедных и сумасшедших, сколько исчезло по доброй своей воле, оттого, что не было больше сил жить среди тусклой обыденности, так, будто нет ни травы живой, ни света живого, которым для всей жизни понадобится десяток-другой скучных слов, невыразительных, как пыльная дорога... Им памятником вставал какой-нибудь странный гений, похожий на розу, неизвестно как выросшую среди крапивных зарослей. Но, глядя на него, всегда помните — он памятник тем, кто сгинул, кто так и не подарил миру самых главных мыслей и чувств, без которых мир не может существовать счастливо.

Вскоре слёзы да сладкая молитва к Богу стали единственными друзьями Андерсена в жизни.

Андерсену шёл четырнадцатый год, мальчик рос, вместе с ним росла ненависть к нему со стороны соседей, мальчишек. Мать слышала только плохие отзывы о сыне и благодарила Бога, что он послал ей нового терпеливого мужа.

   — Мария, твой сын скоро сойдёт с ума! — вещала одна соседка из прихода церкви Святого Кнуда, где они теперь жили.

   — Почему? — недоумевала она.

   — Посмотри на него. Он ничего не хочет делать в доме. Он ничего не умеет. Он только улыбается, сочиняет что-то, как сумасшедший, и точно также и поёт. Скоро тебе будет стыдно перед Богом, что ты вырастила такого сына.

   — Но чем, чем он хуже других?

   — Тем, что он не такой, как все. Однажды я слышала, когда шла на реку полоскать бельё, что он разговаривает с чёртом.

   — Зачем ты говоришь эту неправду?

   — Он и с колёсами водяной мельницы говорит! А всем известно, черти всегда на мельнице водятся. Излупила бы ты его хорошенько, он бы и изменился в лучшую сторону.

   — Я не могу его бить, он мой сын.

   — Эка, сын! Хоть сын, хоть дочь!

У Марии так и не находилось сил отбить у сына охоту к его образу жизни.

— Посмотри, — увещевала другая сердобольная соседка, — он мечтает о гимназии. Мыслимое ли дело для него — гимназия! А делать ничего не хочет! На суконной фабрике работать не стал! А мой сын там до сих пор работает — и ничего! И семье на пользу, и себе! Ой, Мария, не избежать тебе беды! Либо тюрьма, либо сумасшедший дом ждёт твоего неразумного сына.

Мария еле сдерживала слёзы. Почему её сына не любят? Даже — ненавидят. Ведь он такой непосредственный. Читает книги — но что в этом плохого? Если дети соседок книг не читают, то почему он должен быть и в этом как они. Почему у бедных больше проблем, чем у богатых? Почему на старой квартире к нему относились спокойно, а теперь иначе? Они не знали его маленьким. Она подумала о том, что она не выбрала времени, чтобы сходить с сыном в лес, который он так любил. И почему за мальчиком бегут эти дети улицы, если он странен?

Её мучили эти непонимающие взгляды соседок. Среди них её сын не выживет, не выживет, не выживет. Но куда ему идти, он не выживет и без неё.

Маленький Андерсен и Анн-Мари Андерсен подошли к берегу Оденсе. У мальчика сложилось впечатление, что река ждала их. Она радостно вздохнула, когда ладошка зачерпнула чистую воду и ребёнок умылся.

Мать стирала бельё и думала о своём. Её руки автоматически делали необходимую работу, она была сейчас животным, которое добывало корм семье. Каждый день люди ели и каждый день нужно работать. Её мысли всегда были сосредоточены на сыне и муже. Ребёнок рос таким нежным — как девочка. Его пушистые волосы словно звали к себе нежную материнскую руку, и она часто гладила его. Он прижимался к матери, и оба они стояли несколько минут как одно существо...