Стыд мучил его больше зубной боли. Как только она стихала, стыд начинал руководить его поступками.

А что его должно посещать теперь, кроме воспоминаний? — думал сказочник с мировой известностью, глядя на восторженные лица соплеменников. Ведь он для них — символ успеха, шанс, который даёт Бог.

Раз нищий Андерсен — внук полоумного дедушки — смог выбиться в люди и его знает весь мир, то и мы это сможем, говорили горящие глаза детей и юношей. Андерсену так хотелось их всех обнять и пожалеть, прижать их к своему сердцу. Он словно видел подступающие к ним горести сквозь радости юности. Их матери так ждали счастья своих детей...

Мать его кончила жизнь в доме для престарелых, и могила её занесена ветрами. Этот дом для престарелых открыли в 1798 году, и он носил название «Лавка доктора». Анн-Мари Андерсен провела здесь несколько лет в постоянных мыслях о сыне, только письма сына нечасто скрашивали её одиночество... Кому расскажешь, как часто он думал о матери в свои голодные нищие поэтические вечера... А она жила в сплошном унижении жизнью от листика его письма до другого листика, от строчки до строчки... От первой буквы — до последней строчки. В этих письмах была её жизнь. Её прошлое и будущее. И всё равно, несмотря на успехи сына, она смертельно жалела о том дне, когда отпустила сына из Оденсе. Об успехах Андерсена из его писем знал весь город, и по ночам письма плакали вместе с Анн-Мари Андерсен. И даже если она засыпала раньше, письма плакали до рассвета. Мать Андерсена заменяла для города ещё не появившееся к тому времени радио. Сквозь тьму жизни своих последних лет она бродила с этими живыми письмами, и они освещали потёмки её бытия. Дом для престарелых не самое лучшее место на земле. Как хорошо было бы доживать в своём домике рядом с сыном и внуками, как хорошо... Она много раз представляла, что её сын остался в Оденсе и она возится с его внуками. Но внуков не было, не было, не было.

При этих мыслях даже зубная боль отступила от Андерсена и возникла тоска, и он даже пожалел, что приехал в родной город, где у него совсем не осталось родных. И никого на земле не осталось у него, слава Богу, что приютили чужие люди и одарили добротой за его сказки.

Мать Андерсена и две её сестры, все — незаконнорождённые, «приблудные» — как говорили в спину. И её первая дочь тоже была «приблудной», жила у бабушки, редко виделась с матерью.

Иногда Андерсену казалось, что он видит на не бе забытое лицо своей сводной сестры, и рука его, как перелётная птица, сама тянулась помахать ей, как бы извиняясь. Но дошёл ли до неё этот прощальный жест, искупил ли его отношение к Карен?

   — Гансик, далёкий сынок, пиши почаще, — говорила мать, прощаясь с сыном.

   — Может, когда и возьмёшь к себе свою бедную мамочку, столько с тобой намучившуюся, — твердила она, обращаясь в письме сыну. И она слышала за строчками его голос. — Возьму тебя к себе, мама, только немножко подожди...

И сейчас Андерсен так ясно себе представлял её старость, когда и сам-то уже был стариком.

«А в зимние дни, — думал Андерсен, погружаясь в воспоминания, чтобы хоть отчасти справиться с зубной болью, — она прикладывала ладони, уставшие от работы жизни, к тонким листам сыновних писем и вбирала ими сыновье тепло».

Ночи Марии Андерсен становились всё длиннее, дни — короче. Она вспоминала свою жизнь в поисках уголка, где бы могла отдышаться от невзгод и унижений, пересидеть хоть денёк в покое, посмотреть тихо и спокойно на солнышко, чтобы заботы не тяготили грудь — и не находила такого денька. Лишь сейчас в старушечьем доме — так называла она «Докторскую лавку» — она могла пару часов спокойно погреться на солнце, как старая уставшая кошка, и не думать о том, что будет есть завтра. Вспоминала она чаще всего детство — как сидела под мостом и плакала, потому что не подавали милостыню, и казалось ей, что это было не десятилетья назад, а только вчера, вчера, вчера — именно вчера. И она вовсе не старая — древняя кожа лишь оболочка, а под ней сидит и плачет та самая маленькая девочка, которой она была когда-то. И она всё не могла понять, в какую же бездну ушли её годы, все улыбки и слёзы, и увидит ли она перед смертью своего любимого, единственного сыночка, которому так повезло в жизни, что о нём знает сам король.

   — Мария, нет ли письма? — спрашивали её подруги по старости.

   — А вам чего? — ей казалось иногда, что они отнимали её единственное оставшееся у неё право на обладание славой матери её замечательного сына.

   — Да так, — отвечали ей, — хочется послушать, как он там...

   — Мой сын вашим не чета, — она была уверенна, Что разговоры об успехах сына в гимназии и Копенгагене могут сглазить его. — Мой сын вашим не чета, не пьяница какой. Это ваши сорняки разбрелись по миру и забыли о матерях, а мой-то пишет, помогает мне, последние свои деньги присылает... А ваши, кто пьёт, кто лежит в земле с ножом в сердце...

   — Мария, не распаляйся.

И она сама чувствовала, что не надо бы ничего больше говорить, но говорила, говорила, говорила...

   — Повезло тебе с сыном-то, — говорили завистницы...

   — Повезло, — говорили товарки...

И она успокаивалась, вздыхала, соглашалась:

   — Повезло...

А писем всё не было и не было... Ну, да ладно, только бы жив был да здоров. И её побыстрее отсюда забрал. И Оденсе в старости казался ей единственным городом на земле, где не было счастья...

Теперь мать уже не жалела, что не ходила по воскресеньям в лес с сыном и мужем, а пропадала за работой. Труд был ей в охотку, но сейчас она понимала — сколько бы ни трудилась она, никогда не могли бы Андерсены разбогатеть. Только самостоятельный поступок сына помог ему вывернуться из хищной нищеты — наследственной болезни её семьи.

Может быть, и ей нужно было уйти? Но куда? У неё не было высокой мечты, как у сына. Но и Карен, её первая дочь, старшая сестра Андерсена, ушла в Копенгаген и кем стала? Стыд один...

Но она Анн-Мари Андерсен — честная женщина, и её сын — честный человек. Ей не стыдно умереть и предстать перед очами Господа... И жить было не стыдно...

Она посмотрела на небо, ища поддержки своему выводу. И небо молча согласилось с ней.

И она увидела ангелов:

   — Вон, ангелы летают, — воскликнула она, словно перед ней отдёрнулся полог неба.

   — Где, где? — закричали товарки.

   — Да вон! Вон! — кричала мать Андерсена... с радостью... — И она, волнуясь, показывала пальцем на небо, следя за только лишь ей одной ведомым полётом.

   — Не видим, — огорчались старухи, слыша её восторженный голос, побеждающий земное притяжение.

Товарка ответила тусклым молчанием — так много уверенности было в глазах Марии. Она вглядывалась в небо, как в огородную грядку — голодным взглядом — уже убранную — в поисках счастливой морковины или картофелины.

Но были пусты грядки неба для неё.

   — Видно ангелов я увидела к приезду сынка, — обрадовалась она и засмеялась...

   — Дай-то Бог, — сказала подруга и показала гнилые, как забор, зубы. Казалось, подует сильный ветер, и они выпадут.

Мария Андерсен продолжала смотреть в небо, словно именно оттуда должен приехать долгожданный сын...

   — Больше не видать? — спрашивали у Анн-Мари.

   — Не видать, — отвечала она, глядя в великодушное небо. Но она не огорчалась:

   — У них свои дела есть. Разве король всё время на людях?

   — И вправду, — соглашались с ней.

К вечеру весь Оденсе знал, что Мария Андерсен, у которой сын учился на королевскую стипендию, видела в небе ангела. И говорила, что это к приезду сына.

На следующий день сын не приехал...

Через день она умерла...

Анн-Мари Андерсен умерла в абсолютной бедности и никому ненужной в 1825 году. Скоро её могила затерялась среди множества могил обитательниц дома престарелых.

Андерсен был в Италии и не смог приехать на похороны...