Пришла пора бежать!

Да, бежать, как он из Лейпцига бежал от Катеринхен, из Зезенгейма — от Фридерики, из Вецлара — от Шарлотты, из Франкфурта — от Лили, из Веймара — от госпожи фон Штейн, из Иены — от Минны Херцлиб. Казалось, его творчество вырастает из разбитой любви. Не хватало каких-то ноток в «Диване» — они нашлись. Азиатский фатализм вполне вязался с песней самоотречения, с нотками безропотности, навеянными ему разлукой. Он уехал в Гейдельберг, куда его приглашал посмотреть свою коллекцию картин и гравюр любитель искусства Сульпиций Буассере[169]. Несколько дней спустя Виллемер и Марианна приехали туда же. Ещё несколько опьяняющих дней в развалинах старого замка, на лесистых холмах, возвышающихся над Некаром. Гатем и Зулейка обменялись поэмами. Они обещали вспоминать друг о друге каждый раз, как полная луна повесит над горизонтом свой серебряный маятник. Наконец настал роковой час прощания. Пока Гёте в начале октября, не торопясь, через Карлсруэ и Вюрцбург, направлялся в Веймар, Марианна написала полную томления оду «К западному ветру». Он поместил её в «Диван», и, правда, она уж не так недостойна его таланта. Сам же он был разбит. Буассере проводил его до Карлсруэ, и волнение поэта не ускользнуло от него. Гёте выражал свою тоску в образах и намёках, его душа казалась охваченной странными предчувствиями. Он написал Виллемеру прощальное письмо, полное болезненного чувства благодарности. «Я должен сделать своё завещание, — пробормотал он как-то с пафосом. — Мне надо бежать». Можно было подумать, что, несмотря на развлечения и встречи в дороге, его сломит тоска. Как когда-то он покинул Шарлотту и Кестнера, так теперь он покидал Марианну и Виллемера со смятенной душой и тяжёлым сердцем. В шестьдесят шесть лет он бежал от любви, как в двадцать три года!

Когда Гёте в середине октября приехал в Веймар, было холодно. В доме была затоплена большая печь. Кристиана вышла ему навстречу с выражением меланхоличного счастья, которого он до сих пор у неё не замечал. Как она вообще изменилась! Черты её лица вытянулись, волосы поседели. Она пробыла лето в Карлсбаде, но лечение не принесло ожидаемого улучшения. Чтобы рассеяться, она продолжала упорно пить, выезжать и танцевать.

Но Гёте ничего больше не мог сделать для неё. Он жил в иных краях. На берегу Евфрата. Пышное платье Гатема хорошо шло к его беззаботной мудрости и сладострастной созерцательности. Он приучал себя к отречению. «Магометанская религия, восточная мифология и нравы рождают поэзию, подходящую к моему возрасту». Как Хафиз, он сохранял свежесть души и чувств, наслаждался благоуханием цветов, лучами солнца, трелями соловья, жемчужинами росы, сладостью любви. Но, как люди Востока, он умел покоряться судьбе, принимать неизбежное. «Полная отдача себя в непреклонную волю Божию, безмятежное созерцание земной суеты, вечно движущейся и вечно повторяющейся, как круг или спираль... что может быть лучше этого», — признавался он своему другу, музыканту Цельтеру[170].

К тому же он был загружен делами герцогства и целые месяцы проводил в Иене. Кристиана его почти не видела. Она легко приспособилась к такому укладу жизни, раз он нашёл нужным установить его. С ней оставался её сын Август — теперь тоже «сановник», — он казался ей таким красивым в новом придворном мундире. Из месяца в месяц она принимала у себя госпожу фон Штейн. Время многое улаживает!

Весной 1816 года, когда Гёте работал в своём иенском уединении, Кристиана написала ему, что «сейчас в Веймаре очень хорошо». Если бы он видел, как покрываются цветами яблони, как расцветают тюльпаны в их саду! На следующий день её свалил сильный припадок. Он письмом посоветовал ей пустить себе кровь. Последовало лёгкое облегчение, затем её состояние резко ухудшилось. Тогда он приехал. На этот раз уже не было никакой надежды; его глаза открылись и увидели разверзающуюся пропасть. Он обхватил руками несчастную, обречённую женщину. «Нет, ты не покинешь меня! — вскричал он. — Ты не покинешь меня!»

Двадцать восемь лет совместной жизни привязали Гёте к Кристиане сильнее, чем он сам мог думать, сильнее, чем он допускал это, особенно в последнее время. Кристиана заботилась о нём с животной преданностью, любила покорно, ревниво и страстно, служила ему с безграничным терпением. Её весёлость и трудолюбие оживляли его большой дом. Она, наконец, спасла его на следующий день после битвы при Иене. И теперь она, неосторожностью погубив своё здоровье, в пятьдесят два года, раньше его уйдёт из жизни!.. Мысль об этом подавляла его, приводила в отчаяние. У поэта началась лихорадка, и он слег. К довершению несчастья слуги тоже хворали, и все в доме были в безвыходном положении. Любовница герцога Каролина Ягеман, придворный врач и Август Гёте сменялись у постели Кристианы. Сам же Гёте заперся у себя в комнате и не принимал никого, только с мучительным трудом каждое утро и вечер заходил узнавать о здоровье жены. Каждый день он отмечал развитие болезни в своём сокращённом дневнике. Когда доктор пришёл предупредить его, что конец близится, он уже не лежал в кровати, а тихонько ходил по комнате. «Если вы хотите застать её ещё в живых, идемте немедля». Но Гёте оставался безмолвным, недвижимым, точно не слыхал его слов.

Внезапно он подошёл к окну, посмотрел на облака, глубоко вздохнул и, не говоря ни слова, вышел из кабинета. Подойдя к кровати умирающей, он взял её за руку и погладил тихонько по лбу. Она открыла глаза, повернулась к нему и хотела что-то сказать, но не могла уже выговорить ни слова. Её увядшее лицо искривилось; он услышал только жалобный лепет ребёнка и уловил взгляд пришибленного животного. Тогда с жестом отчаяния он опустил на простыню её влажную руку, затем, подавив вопль боли, поспешно вышел. Он был поражён, сбит с толку смертью. Как только он вышел, она испустила дух. Это было 6 июня 1816 года.

Потом у себя в комнате, в тиши тягостного грозового полудня, он долго стоял у окна, созерцая заволакиваемое тучами небо, затем подошёл к столу и набросал четверостишие:

О солнце, ты тщетно стараешься

Засиять сквозь тёмные тучи.

Весь смысл моей жизни

В том, чтобы оплакивать мою утрату.

Это было как бы надгробной речью. Он искренне жалел о Кристиане. Но было ли у него время горевать? Никогда с первых лет его пребывания в Веймаре он не был так занят, так погружен в дела управления. Работа же излечивает!

Венский конгресс оказался благосклонным к Веймару. Карл-Август стал великим герцогом, и, так как его владения удвоились, пришлось произвести генеральную реорганизацию всего управления. Он оставил Гёте во главе департамента народного просвещения и искусств, сохранил за ним звание премьер-министра и пожаловал его окладом в три тысячи талеров. Эти годы, обильные для поэта вниманием и почестями, были всё же очень тяжелы для него. Он, правда, работал с увлечением и усердием, поразительными для его возраста, но больше не работал с радостью, так как руки у него были теперь связаны.

К тому же Гёте чувствовал себя устаревшим, но совершенно не был расположен к тому, чтобы приспособляться к новым временам. Будучи консерватором по своим политическим убеждениям, он встал в оппозицию к новой веймарской конституции, к созыву сейма и к свободе печати. Аристократ, он презирал всякие выборные собрания и боялся демагогии. Классик, он не доверял немецкому романтизму, его средневековым стремлениям и громким католическим призывам. Прежде всего он хотел работать, организовывать, думать, писать в уединении и покое. Его страшили всякие шумные манифестации. Почему его не избавят от участия в церемониях?! Когда в парадном зале нового дворца, в постройке которого принимал участие и Гёте, были торжественно собраны для принесения присяги представители великого герцогства, поэт против воли взошёл на эстраду, по правую сторону престола: его сердце было холодно. Что ему до избирательного права плотника из Апольды или фермера из Кохберга! Что же, эти люди будут на самом деле контролировать распоряжения, подписанные им и касающиеся увеличения коллекций Иенского университета?