Круг «Вертера» заключался. Вецларская идиллия породила завязку и дала обстановку. Самоубийство Иерузалема послужило развязкой. Горький опыт жизни во Франкфурте после возвращения навеял на Гёте атмосферу романа. Сама жизнь помогала ему. Привет вам, грубые выходки Брентано! Без них чего-то не хватало бы в «Вертере». Братская доброта Кестнера мало шла к мрачному колориту романа: грубая ревность и угрюмый характер бакалейщика помогли Гёте дорисовать облик соперника, установить нить событий и ускорить их бег к роковой развязке.

Теперь чего же ждать? Всё готово! Он заперся в своей мансарде и «почти бессознательно и как бы во сне» написал в один присест, меньше чем за месяц, «Страдания молодого Вертера». Шарлотта романа взяла от Максимилианы её чёрные глаза и кое-какие черты характера, читала, как она, Клопштока и Руссо. Альберт заимствовал у торгаша Брентано его угрюмую ревность и мещанские взгляды. В Вертере воплотилась болезненная чувствительность, приступы которой овладевали Гёте в Зезенгейме и Вецларе и от которой мог погибнуть менее сильный духом человек.

Роман утвердил освобождение и выздоровление поэта. «Я чувствовал себя как после искренней исповеди, я вновь был свободен и весел и смело мог начать новую жизнь».

Гёте если не бросил, то, во всяком случае, поднял, расшевелил и рассеял по свету семена великой романтической эпидемии. Болезнь века, зревшая в глубине человеческой души, вошла в литературу и благодаря ей распространилась с быстротой заразной болезни. Гёте жил, был прославлен, но сколько юношей под сенью плакучих ив пускало себе пулю в лоб!

Успех «Вертера» был необычайным и сразу сделал двадцатипятилетнего Гёте самым знаменитым писателем Германии. Письма и посещения посыпались на него. Дом у Оленьего Рва стал местом паломничеств, хотя и лестных, но часто стеснительных. Каждому хотелось увидеть автора «Вертера», узнать образ его жизни, понять, как он сумел извлечь из своей исстрадавшейся души звуки, которые потрясли мир. Были посетители всякого звания и рода — от маленьких горожанок с чувствительным сердцем до высокопоставленных лиц, заезжающих по пути. Было, конечно, и много авантюристов, рассчитывающих использовать наивность опьянённого успехом поэта и пожить на его счёт.

Летом 1774 года во Франкфурт прибыли два пророка того времени: мистик-богослов Лафатер[61] и педагог Базедов[62]. Трудно представить себе более разных людей: Лафатер — высокий и задумчивый, с музыкальным голосом, прекрасным лбом, окаймлённым тёмно-русыми кудрями, с большими нежными глазами под широкими веками; Базедов — коренастый, пузатый толстяк с одышкой, в жирном парике, с хриплым голосом и маленькими острыми чёрными глазами, глубоко сидевшими под расходящимися бровями. Насколько первый был мягок и набожен, настолько второй резок и рассудочен. У цюрихского пастора были от природы вкрадчивые манеры. Немецкий реформатор, не стесняясь, выставлял напоказ свои цинизм и грубость. Один, вдохновлённый верой в евангельское милосердие, старался привести людей к Христу. Другой, пылкий теоретик филантропии, пытался ударами дубины обратить их в религию природы и деизм Жан-Жака[63]; он хотел учить и воспитывать юношество, а сам одурманивался дешёвым табаком, предавался разврату и колотил свою жену. Несмотря на это, его сильная индивидуальность привлекала Гёте, а стычки между обоими пророками только усиливали его заинтересованность и скептическое отношение. Проповедник Евангелия убеждал его не больше, чем рыцарь «Энциклопедии», но какие это были чудесные объекты «для психологических наблюдений, какие яркие типы, бесценные для того, кто задумывал тогда трагедию «Магомет»!

Гёте решил сопровождать пророков в их путешествии с целью пропаганды и 15 июля присоединился к ним в Эмсе. Интересные, во всяком случае, дни, заполненные спорами и публичными прениями, визитами в окрестные замки, где оба апостола старались — один завербовать адептов Библии и физиогномики, другой выпросить денег для сооружения «Филантропина» — образцового педагогического института. Вокруг них вертелись светские люди. За ними ухаживали, для них организовывали празднества. Много танцевали. Устраивали серенады вечером и ночью. Между двумя вальсами Гёте поднимался в комнату к Базедову.

Валяясь на неприбранной постели, этот последний диктовал секретарю главу из своего трактата о воспитании. Двери и окна были закрыты, воздух был ужасный, отравленный табаком, сыром и трутом. При появлении поэта Базедов вскакивал сразу, готовый спорить на какую угодно тему. «Как можно верить в догмат о Троице? И какие жалкие аргументы приводят в основу его вселенские соборы и отцы Церкви!» Но первые такты ожидаемого танца выталкивали его непостоянного слушателя за дверь. После этого Базедов снова наглухо закрывал дверь и, без труда уловив нить своих рассуждений, продолжал диктовать грубым, лающим голосом.

Когда Лафатер и Базедов из Эмса направились на север, Гёте последовал за ними. Ему доставляло удовольствие противоречить им, мистифицировать паству, ряды которой всё увеличивались, и поддразнивать вспыльчивого педагога. Однажды, когда жара была невыносима, Базедов, горло которого пересохло от курения, захотел пива и вздумал остановить повозку перед каким-то трактиром. Гёте воспротивился. Базедов проклинал его и не прочь был исколотить.

— Да успокойтесь, отец мой, — сказал поэт, — вы разве не видели вывеску трактира — два переплетённых треугольника? Между тем одного достаточно, чтобы свести вас с ума. Вас бы пришлось связать.

Так путешествовали они, не торопясь, втроём: «светский человек между двумя пророками».

Что же получилось в конце концов? В глубине души Гёте был сильно разочарован: он морально не обогатился от общения со спутниками, как первоначально рассчитывал. Под влиянием почти бессознательной интуиции он, расставшись с ними в Кельне, решил 20 июля навестить философа Фридриха Якоби[64] на его прелестной вилле Пимпельфорт.

Якоби, член административного совета герцогств Берга и Юлиха, богатый и независимый, был высокопоставленным лицом и человеком большого света. Вместе с тем он был очень добрым и сердечным. Он весьма ценил дружеские связи и умел объединять вокруг себя избранное общество. Ему не стоило никакого труда разбить некоторые из предубеждений, привитых Гёте Мерком, тем более что молодой человек и сам стремился к тому. С первой же встречи Якоби и Гёте сблизились. Недели текли, полные горячих исповедей. Дни, казалось им, проходят слишком быстро и слишком заполнены светскими обязанностями. Они встречались по ночам, чтобы продолжать прерванную беседу. В доме тогда становилось тихо. Луна освещала лужайки. Стоя у открытого окна, они отдавались очарованию душистой и безмятежной тишины. У их ног, как петли гигантской золотой сети, мерцали звёзды в водах бесшумно струящегося Рейна. О, волнующая нежность и непостижимая ясность летних ночей! Есть ли что-нибудь равное вашей волшебной красоте, вашей щемящей душу таинственности? Оба друга стояли, вдохновлённые и подавленные величием бесконечного. Как они, братья по убеждениям и исканиям, чувствовали взаимную близость! Перед лицом этого высокого неба, где трепещут бесчисленные множества звёзд, что значит диалектика какого-то Базедова или софизмы Лафатера? Какова цена убогим системам рационалистов и церковным догматам?

Но есть ещё Спиноза[65]. С жутких высот своей метафизики этот амстердамский еврей парит над копошащимися философами и беспокойными энциклопедистами. Здесь дело не в различии политических и социальных доктрин. Спиноза ведёт в царство бесконечного. От грандиозного здания его философии, как и от самой вселенной, веет чудесной необходимостью. Почему только он глух к запросам сердца? Охваченная головокружением душа мечется по четырём углам гигантского храма, ища успокоения от земных скорбей, но везде её встречает лишь ледяное одиночество...