Гёте было хорошо в Иене. Там, поблизости от Шиллера, начал он в августе 1796 года свою сельскую эпопею «Герман и Доротея». Общество друга странно приподнимало его: он писал до ста пятидесяти стихов в день. Он снова приехал в Иену в феврале 1797 года, чтобы работать над поэмой, и в течение третьего приезда закончил её. Каким помолодевшим он себя чувствовал. В заальских полях он забывал о дворе с его этикетом и сплетнями и предавался буколическому отдохновению: он был одинакового возраста с Гомером и одинаково непосредственно воспринимал мир.
В то же время он вслед за Шиллером начал писать баллады: «Искатель клада», «Ученик колдуна», «Коринфская невеста», «Бог и баядерка», «Прекрасная мельничиха». Уже пятнадцать лет, как он забросил этот род поэзии. Сейчас вновь обретал былую лёгкость и лирическое вдохновение, породившее «Короля в Фуле», «Рыбаков», «Лесного царя». Но теперь он черпал свои сюжеты не в народных легендах Севера — он брал их из мифов древности и Востока. Эльфы и русалки исчезли перед волшебниками, привидениями и богами, и, чтобы воплотить эти новые образы, он нашёл умелую и утончённую форму.
Нигде, однако, дружба обоих поэтов не оказалась такой плодотворной, как в области театра. Давно уже шли в Веймаре театральные представления. Так как помещение театра сгорело, то довольствовались любительскими спектаклями — зимой в дворцовом флигеле, летом в одной из маленьких пригородных резиденций: в Эттесбурге и Тифурте, спрятавшихся среди деревьев и обвитых диким виноградом и глициниями, или в Бельведере с более открытым фасадом, благородно вытянувшимся вдоль мягких лужаек. Как когда-то в Трианоне, балеты, оперы, пасторали, маскарады расцвечивала переливчатыми тканями зелень каштанов и лип. Это были элегантные развлечения для высочайших актёров — герцогини Амалии и Карла-Августа, для нескольких придворных дам и... для «дежурной» фаворитки. Порой на фоне этих сельских декораций мелькали классические облики: здесь ставили «Ифигению» в первоначальной редакции, в прозе. Гёте играл Ореста, а его любовница, Корона Шрётер, красавица актриса, выписанная им из Лейпцига, закутавшись в длинные покрывала, восстанавливала пластический облик таврической жрицы. Но всё это было любительскими опытами. В 1790 году театр был отстроен заново и снабжён постоянной труппой. Гёте стал его директором.
Он сделал из театра настоящую школу искусства. Как ему было не воспользоваться этой возможностью осуществить свои идеи, провести на практике те теории, которые он развивал теоретически в «Вильгельме Мейстере»! Он был настоящим диктатором. Он не допускал возражений. Не он хотел угождать публике, а публика должна была подняться до него. Однажды, когда иенские студенты шумно вели себя в зрительном зале, Гёте поднялся со своего места в партере и пригрозил, что дежурные кавалеристы выведут их. Та же строгость и в отношении артистов. Он ставил часовых перед уборными актрис, чтобы никто из посетителей не развлекал их во время действия. Однажды он велел арестовать упрямого актёра. Все должно было преклоняться перед абсолютным величием искусства.
Теперь, когда Шиллер стал другом Гёте, надо было завоевать его для театра, привязать к последнему. Где Гёте найдёт более могущественного драматурга? К тому же Шиллер отходил от бурных произведений своей юности и углублялся в историю Германии, он оставлял в стороне социальную полемику и мечтал только о больших патетических картинах, полных образами прошлого. Гёте поощрял его, просил писать «Валленштейна». Он беспрестанно побуждал Шиллера работать с ним, поселившись около него в Иене, действие за действием выхватывал у него трилогию. Он наблюдал за репетициями, теребил актёров, тормошил автора. «Податель этого письма, — написал он однажды на скорую руку, — представляет собою отряд гусар, которому отдан приказ овладеть всеми возможными способами отцом и сыном Пикколомини и доставить их хотя бы частями, если ему не удастся целиком захватить их». Наконец Гёте смог организовать общее представление всего произведения: «Лагерь Валленштейна», «Пикколомини», «Смерть Валленштейна» были на протяжении трёх дней последовательно сыграны на веймарской сцене в апреле 1800 года.
В сотрудничестве с Шиллером Гёте забывал о себе. Никакой задней мысли, никаких колебаний. Он отказался от сюжета «Вильгельма Телля», который думал обработать в поэму. Он предоставил его Шиллеру. Гёте вызывал к жизни, оживлял перед глазами друга картины альпийской природы, которыми вновь любовался в 1797 году, третий раз совершив путешествие в Швейцарию. «Я видел озеро, освещённое мирным светом луны, и в глубине гор мерцание серебристого тумана. Я видел это же озеро под очаровательным блеском восходящего солнца; в лесах, в полях всё было счастьем и жизнью. Потом я описал ему грозовую ночь и вихрь, срывающийся с утёсов и бросающийся на волны. Я не забыл и тихих ночей, и тайных сборищ на мостах и узких переходах над пропастями. Я изложил свой план Шиллеру, и его воображение претворило в драму мои пейзажи и моих персонажей. Потом, так как у меня были другие работы и я всегда откладывал исполнение своих планов, я целиком отдал этот сюжет Шиллеру, и он написал свою чудесную поэму». Никогда, впрочем, Шиллер не проявлял такой богатой изобретательности, такого разнообразия, лёгкости, творческой мощи, как в эти годы. «Мария Стюарт», «Орлеанская дева», «Мессинская невеста» — каждый год приносит шедевр.
Чудесное соревнование! В свою очередь, Гёте тоже охвачен драматургической лихорадкой. Он поддаётся заразе. Он вновь берётся за «Фауста», отрывок которого был им опубликован в 1790 году. С другой стороны, любопытная книга «Мемуары Стефании Луизы де Бурбон-Конти, написанные ею самой», только что вышедшая во Франции, дала ему мысль написать историческую трилогию из эпохи революции. Но он закончил только первую часть, «Побочную дочь», сыгранную в Веймаре в 1803 году. Из действительных или вымышленных приключений героини, выдававшей себя за дочь герцога Бурбонского и герцогини Мазарини, Гёте, впрочем, сумел состряпать только бледную символическую драму. Общаясь с ним, Шиллер освободился от абстрактного и по его совету спустился с высот кантианства в долины истории, наполненные бряцанием копий и шпаг. Что же касается самого Гёте, то он, наоборот, от личного наблюдения, от научной точности поднялся до идеальных законов, до типов и обобщений, но вместе с тем начинал запутываться в тумане символизма. Его безличные герои назывались теперь герцог, король, отец, дочь. Как это не вязалось со старорежимной Францией, с её характерным обликом и трагической окраской, когда она, трепеща, поднималась от бурного ветра — предвестника революции.
«Благороднейшая скука», — говорила про эту драму госпожа де Сталь[117] во время своего первого пребывания в Веймаре. Она приехала при свете факелов в своей большой дорожной берлине в холодный снежный вечер декабря 1803 года. Гердер умирал, и настроение было мрачное. Это не важно! Слава писательницы опередила её приезд, и двор подготовлялся к тому, чтобы достойно встретить её.
На следующий день герцог устроил в честь гостьи обед в только что отстроенном новом дворце. Гёте был в Иене и получил приглашение явиться немедленно. Шиллер, окончательно поселившийся в Веймаре, был в тот же день приглашён во дворец. Ради торжественного случая он надел придворный мундир со шпагой на боку. Первый, кто встретил де Сталь в приёмной, был именно он. Она впоследствии премило рассказывала Гёте об этой встрече:
— Я вхожу, вижу одного-единственного человека — высокого, худого, бледного, но в мундире с эполетами. Я принимаю его за командующего войсками герцога Веймарского и проникаюсь уважением к генералу. Он стоит у камина в мрачном безмолвии. Я же пока что прохаживаюсь по комнате. Но вот входит герцогиня и представляет мне моего незнакомца, возведённого мной в чин генерала, как господина Шиллера. В течение нескольких минут я не могу опомниться. — При этом она смеялась.
— Что же вы подумали бы обо мне, — отвечал Гёте, — увидев меня в таком же костюме?
