— Бен, ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать, что люди, подобные Джеку Сантори, делают плохие вещи. Они причиняют боль другим. Тем из нас, кто в конце концов оказывается жертвой, предстоит нелегкий выбор. — Она тронула машину с места, но потом притормозила, остановилась у тротуара и повернулась к нему. Судя по выражению ее лица, она усиленно размышляла над чем-то или пыталась что-то вспомнить. — Если мы все время будем думать о том, что оказались жертвами, нам никогда не выбраться из этого круга. Лучше всего продолжать жить дальше. Может помочь и то, если поговорить об этом. — У нее самой было слишком много воспоминаний. Она почувствовала, что вот-вот сломается.

По щекам у Дафны потекли слезы; заплакал и Бен. На мгновение она напомнила ему о его матери, потому что мама, кажется, плакала все время, особенно в последние месяцы, перед тем, как уйти. Он подумал о лжи — она никогда и никуда не ушла — и заплакал еще сильнее. Мама лежала там, внизу, в холоде и сырости, с мышами, пауками, муравьями и Бог знает с чем еще. От нее ничего не осталось, кроме кольца и костей.

Он вновь переживал те ощущения, которые испытал, когда нашел кольцо, — переживал их заново, впервые с того момента, как пообещал себе не думать об этом. Когда Дафна потянулась к мальчику и обняла его, когда он ощутил исходящее от нее тепло, вдохнул ее запах, то зарылся лицом у нее на груди, и на волю вырвались образы и чувства, о которых Бен даже не подозревал, что они скрываются в нем. Он увидел себя ребенком. Он увидел свою мать обнаженной в ванне, то, как она моет теплой водой его пальчики на ногах и смеется. Он увидел ее покрытое синяками лицо, заплывший глаз, кровоточащую губу и услышал, как она говорит ему испуганным голосом: «Не вздумай сказать ему хоть слово об этом. Когда ты смотришь на меня, то не видишь этого. Когда он смотрит на тебя, веди себя, как ни в чем не бывало, Бенджамин. Ты же мой самый умный мальчик, правда? Ты должен сделать это для меня». Она защищала и оберегала его; он понял это слишком поздно.

В голове его словно крутилась магнитофонная лента, и он слышал, как мама с Джеком ссорятся, услышал, как он ударил ее, услышал, как она сказала: «Я сделаю это! Я сделаю что угодно. Только не трогай моего мальчика». Внизу кровать ударяла в стену еще долго, и позже он учуял запах дыма и, боясь, что отчим уснул с сигаретой в руке, спустился вниз и увидел, как его мать сидит в кресле и курит. Бен тихонько спустился по лестнице и подошел прямо к ней — она не курила сигареты, насколько ему было известно, и он очень расстроился, увидев ее курящей, и прямо сказал ей. Мама молча смотрела на задернутые занавески; казалось, она не слышит сына. В комнате было темно, и, когда его глаза привыкли к темноте, он заметил, что каждая затяжка освещала красноватым светом ее тело, и Бен вдруг понял, что она сидит в кресле совершенно голой. Потом, когда сигарета погасала, он увидел, что все ее тело испещрено красными царапинами — некоторые были настолько глубокими, что до сих пор кровоточили, — и покрыто черными уродливыми синяками, большими, как картофелины. Она выдохнула дым и, не глядя на сына, произнесла: «Иди спать». По щекам ее потекли слезы. Он поспешил подняться к себе наверх, но не лег в постель; вместо этого он присел в тени и стал наблюдать за ней. Она выкурила четыре сигареты подряд, нашла пальто в шкафу и закуталась в него. Потом долго молча сидела на кушетке — когда Бен очнулся от неожиданного забытья, она все еще сидела, глядя в окно, словно ей хотелось оказаться снаружи. Она выкурила еще две сигареты. Бен подтянул колени к груди и стал плакать в пижаму. Из спальни раздался голос Джека: «Иди сюда. Мы должны поиграть еще немного». Мать Бена подняла глаза к тому месту, где прятался Бен, будто взвешивая что-то. Она потушила сигарету — он никогда не забудет этого, потому что, бросив ее на ковер, она наступила на нее босой ногой; он часто смотрел на эту подпалину и думал о маме. Она расстегнула пальто, сбросила его, оставив лежать на кушетке, и медленно направилась в спальню, совсем как зомби. Он услышал, как отчим сказал что-то, услышал голос матери, хотя не разобрал слов, потом до него донесся отчетливый звук пощечины и стон матери, и он, заткнув уши руками, побежал к себе в спальню, зарывшись головой под подушку, как делал много раз.

— Он убил ее, — поведал Бен Дафне в промежутках между всхлипами. Она прижала его к себе еще крепче. — Он убил мою маму и сбросил ее туда. — Дафна не сказала ему, чтобы он успокоился; она не сказала ему, что все наладится. Этих слов он боялся больше всего, потому что ничего уже не могло наладиться, и Бен знал это.

Дафна проговорила:

— Ты можешь говорить со мной обо всем, что приходит тебе в голову. Необязательно что-нибудь умное. Я хочу услышать это, если тебе захочется со мной поделиться. — Эти слова показались ему произнесенными голосом ангела. Он заплакал еще сильнее. Она продолжала: — Здесь ты в безопасности, Бен. Эмили, я, Сюзанна — мы никуда не уйдем. Мы здесь для тебя. Мы — твои друзья. Ты можешь поговорить с нами. Ты можешь поделиться с нами всем. Это безопасно. — Она снова обняла его.

— Мне страшно, — сказал он, впервые признаваясь в чем-то, с чем он жил так долго, что оно казалось вечностью.

— Мне тоже, — откликнулась Дафна. — И знаешь что? Это нормально, когда тебе страшно.

Тогда он поднял на нее глаза и на мгновение забыл обо всем. Остались только эта женщина и ощущение, что все, что было плохо, станет хорошо. Что он был в безопасности.

Он закрыл глаза и попытался удержать это ощущение.

Здоровенного мужика звали Болдтом, уж это-то он знал. Он был не столько высок, сколько широк в плечах, но руки его с длинными пальцами, казалось, принадлежали другому человеку. Они выглядели так, словно он целыми днями держит их в карманах. Прячет их. Бережет их. Бену еще никогда не доводилось видеть таких рук.

Другой мужчина, который пришел с визитом в плавучий дом, был, наверное, художником. У него были нежное лицо и вьющиеся волосы, и он откликался на имя Эндрю или Эндрюс; Бен не понял, было это именем или фамилией. Он положил альбом с белой бумагой для рисования под лампой на стойку небольшого бара, отделявшего кухню Дафны от крохотной гостиной, где размещался раскладной диванчик Бена. У стойки бара стояли три высоких стула, на которых обычно сидел Бен, пока Дафна готовила.

Тот, кого звали Болдтом, принес с собой видеокассету, Дафна вставила ее в магнитофон и включила, чтобы Бен мог посмотреть. Болдт объяснил:

— Ты увидишь стоящих рядом пятерых мужчин…

— Я знаю, что такое опознание, — перебил его Бен. Он хотел, чтобы эти люди ушли. Он хотел, чтобы Дафна осталась только с ним. Он хотел, чтобы побыстрее состоялась та встреча с Эмили, которую она ему пообещала. Впервые за очень долгое время ему показалось, что все обстоит не так уж плохо и страшно, и он не желал расставаться с этим чувством.

Болдт бросил взгляд на Дафну, которая вежливо попросила Бена не перебивать, добавив, что Болдт и этот второй малый должны сделать свою работу, и сделать определенным образом. Поэтому, даже если всем прекрасно известно, что должно произойти, сержант все равно обязан объяснить все Бену — что он затем и сделал безо всякой помехи. Болдт поблагодарил его в конце объяснения, и от этого Бен почувствовал себя намного лучше. Он не привык к тому, что мужчина может благодарить его за что-то, а не только помыкать им.

Потом они включили для него видео, и все выглядело так, как в обычном телевизоре: пятеро мужчин стояли плечом к плечу перед белой доской, на которой были нарисованы линии для определения роста. Они держали руки за спиной. Первым стоял невысокий парень с бородкой, рядом с ним — блондин повыше, на груди у него виднелась татуировка, потом шел Ник, затем еще один высокий малый с изуродованным ухом, сморщенным и маленьким, а потом еще один парень, похожий на Ника, но не совсем. Мужчины повернулись направо, потом налево. Они говорили одни и те же слова, друг за другом, так что Бен мог слышать их голоса. Впрочем, ему необязательно было слышать голос Ника.