Так он и шел по улице Арлозорова, в западном направлении, навстречу своему ослепительному будущему, ожидавшему его на углу улицы Дизенгоф. Вернее, не шел, а плыл. Или, можно даже сказать, крался, как вор в подвале. И душа его была нейтральна, как горная Швейцария. Но, несмотря на то что шел он медленно, все равно был на месте почти на десять минут раньше.

Еще не дойдя до угла, он увидел какую-то женщину, стоявшую возле витрины и смотревшую в его сторону.

— Это вы? — спросила она почти беззвучно, с неуверенной улыбкой на губах, и в одну секунду, как по мановению волшебной палочки, ароматы духов и кремов, которыми умастился Ищель, испарились, его прошиб горячий пот и в воздухе разлилась терпкая вонь.

Боже, какое разочарование! Настоящая катастрофа! Сорокалетняя мамаша, говорите вы? Да самой Романецке не меньше сорока! А как выглядит? Вы только посмотрите, как она выглядит! Какая-то поношенная, несвежая, ничего возбуждающего, волнующего… Черные жирные волосы, спадающие на пухлое рябое лицо. Короткое прямоугольное тело. Маленькие злобные глазки, готовые проглотить все, что попадется под руку… Выше мы сравнили город с прачечной, а горожан — с выстиранным бельем. Романецка же походила на измятую мокрую кухонную тряпку. Все, что ему хотелось сделать с ней, — это взять ее под мышки и повесить сушиться на заднем дворе.

Со стороны их встреча выглядела так. Романецка, неуверенно улыбаясь, делает полшага навстречу Ищелю, и на губах у нее немой вопрос — «Это вы?». А Ищель, потрясенный и разочарованный, застывает на месте. От внимания Романецки не ускользает, что Ищеля передернуло от отвращения. Ее лицо искривляет нервная судорога, а ее вопросительная улыбка сменяется пристыженной, как будто она хочет сказать: «Ну вот, опять разочаровала мужчину, снова причинила ему расстройство». Ищель подходит ближе, замечает у нее два седых волоса и погрубевшим от неприязни голосом спрашивает:

— Романецка?

— Ищель? — отвечает ему приятный хрипловатый голос.

«Ну что ж, — думает Ищель, — по крайней мере, хоть голос у нее нормальный». Впрочем, от старания Романецки казаться веселой ее голос немножко скрипел.

Они стояли друг против друга, как два дома. Романецка почувствовала, как Ищель со стуком захлопнул перед ней дверь своей души, а через какое-то время стало слышно, как и на его окнах опустились глухие жалюзи. Тогда она тоже зашла в свой дом, заперла дверь на замок и опустила жалюзи. Когда же спустя еще одно мгновение в окнах души Ищеля погасли все огни, ей тоже стало незачем жечь свет и она выключила его. Воцарилась тьма. Две погасших души с задраенными входами и выходами стояли друг против друга и молчали.

На сем романтическая глава данной истории и заканчивается. Впрочем, была она столь короткой, что, в сущности, не успела даже и начаться. По сути, это был всего лишь, так сказать, зародыш встречи, обещание на будущее. В четверг во время разговора по телефону струна натянулась, а на исходе субботы на улице Дизенгоф — лопнула. Но ведь ясно же, что таким образом их встреча завершиться не может. Нельзя прийти на свидание, увидеть девушку, сказать: «Извини, но ты, к сожалению, уродина, да и вообще меня ждут дома» — и уйти. Встречу нужно закончить так, как положено в цивилизованном обществе. И тут начинается вторая глава нашей истории. Прозаическая.

«Черт побери! — подумала Романецка. — Если уж я вышла-таки сегодня из дома, если уж мужчина пригласил меня в первый и, скорее всего, в последний раз провести с ним вечер, то надо, по крайней мере, завершить это свидание в хорошем ресторане. Враг, разумеется, попытается отделаться дешево, но я обязана нанести ему решающий удар, чтобы он понес тяжелые потери. Да, пусть я некрасива. Называйте меня как хотите. Однако того, что мне причитается, я не уступлю никому».

Когда они по инерции сделали шаг навстречу друг другу, улыбка Романецки искривилась, на лице ее появилось ироническое выражение (а ирония, как известно, — дочь отчаяния), и, обращаясь то ли к себе, то ли к Ищелю, она спросила:

— Ну что, так и будем стоять, на витрины глазеть?

— Зачем же, — ответил Ищель с тяжелым сердцем и окаменевшим от злости лицом. — Можно пойти посидеть где-нибудь.

А сам при этом подумал: «Ну вот. Эта сука уже пытается заставить меня раскошелиться». И хотя прекрасно знал, что «посидеть» означает «поесть», он так и не смог заставить себя выговорить слово «поесть», как будто надеялся на какое-то чудо. Как будто если он скажет «посидеть», то ему удастся отделаться сидением на какой-нибудь скамейке или, скажем, на каменном заборчике возле одного из домов. Понятно, что такое чудо маловероятно. В самом деле, кто в наши дни сидит на скамейках? Разве что старики какие-нибудь или нищие. А на каменных заборчиках? Кошки да малыши трехлетние, которых папаши поддерживают, чтобы не свалились. Но мужчине, пригласившему женщину на свидание, какой бы уродиной она ни была, даже и в голову не придет сидеть с ней на заборчике.

Однако не успел Ищель выговорить «Можно посидеть где-нибудь», как Романецка моментально отреагировала.

— Где? — спросила она сухо и деловито.

Внутри у Ищеля все так и вскипело. «Вот стерва. Даже времени не дает подумать. Сразу скажи ей где. А ваше имя, — захотелось ему вдруг спросить, — оно часом не происходит от названия страны Румынии?» Но вместо этого неожиданно для себя он выпалил:

— В кафе.

И сам испугался того, что сказал. Вот. Он уже пообещал повести ее в кафе. Теперь придется на нее потратиться. А кто во всем виноват? Он сам, кто же еще? Он сам во всем и виноват. Впрочем, ладно. По крайней мере, дал ей ясно понять, чтобы на ресторан даже и не рассчитывала.

— А вы уже ужинали? — словно невзначай спросила Романецка, и в сердце Ищеля как будто вонзилась вязальная спица.

— Конечно, — моментально ответил он. И добавил: — Я ужинаю рано.

— А я поздно, — сказала Романецка.

— В котором часу? — поинтересовался Ищель.

— А сколько сейчас? — спросила Романецка.

— Без четверти восемь.

— Я ем в восемь, — сказала Романецка и после небольшой паузы уточнила: — Я вообще ем, главным образом, вечером.

«Н-да, — сказал себе Ищель, — с ней все ясно. И, смотрите-ка, даже не краснеет. Прямо-таки уверена, что через четверть часа ее накормят плотным ужином. И не какой-нибудь там чашечкой кофе с пирожным, нет! Сначала закажи ей чего-нибудь мясного, салат какой-нибудь, суп, потом на десерт — кофе, кусок торта… а может, даже и два куска…»

На душе у Ищеля стало совсем муторно. К горлу подкатил комок, и от злобы он чуть не заплакал. У него было такое ощущение, будто весь город смеется над его несчастьем. Славную ловушечку она ему подстроила, ничего не скажешь. В мозгу, визжа сиренами, проносились лихорадочные мысли о спасении. Как будто его голова заполнилась каретами «скорой помощи» и пожарными машинами.

И тут его осенило. Ну, конечно же, как он сразу об этом не подумал! Вот оно, решение проблемы!

Он положил руку ей на спину, посмотрел на нее увлажненными глазами и, стараясь придать своему голосу максимальную мягкость, шепнул:

— А может, лучше пойдем к вам?

Романецка посмотрела на него как-то искоса, опустила глаза, моргнула раз, другой — и выскользнула из-под его руки, всем своим благопристойным видом как бы говоря: «Нет уж, мой дорогой. Не на ту напал. Меня в первый же вечер в постель не затащишь. Может, я и некрасивая, да. Но у меня тоже есть свои принципы. Да и ты, прямо скажем, не настолько привлекателен, чтобы сразу же рухнули стены моей крепости, затрубили победные трубы и чтобы я, бездыханная, упала в твои объятия».

«О, Господи, — чуть не застонал Ищель, — теперь она еще и унизила меня как мужчину». Подумать только! Он отвергнут уродиной, которую ему даже и трогать-то не хочется, и, вдобавок ко всему, она еще и ужин собирается из него выудить. Да что она о себе воображает! Можно подумать, ее кто-нибудь где-нибудь ждет. Да когда ее вообще кто-нибудь обнимал в последний раз? Небось папаша ее, да и то когда ей было четыре годика…