Изящно построенная К. Нейманом попытка представить весь «plebs» эпохи до Двенадцати таблиц[409] (т. е. до 457 г.) по аналогии с наследственными подданными Нового времени, как крепостных крестьян поместий (Gutshörige) имеет против себя, как мне кажется, соображения исторической вероятности. В интересах своей конструкции Нейману приходится довольно свободно обращаться с хронологией. Этого, действительно, едва ли можно вполне избежать при любой попытке высказать те или иные догадки о ранней эпохе в истории Рима. Для того, кто хочет сделать последние выводы из гениально-нигилистической критики Этторе Пайса и, следовательно, переносит начало существования римского народа как исторически непрерывного данного (als eines historischen Kontinuum) во вторую половину V в. до P. X., Двенадцать таблиц считает подделкой II столетия, начало исторически достоверных сведений вообще не считает возможным относить за пределы III в. до P. X., для того, конечно, все проблемы древнейшей римской истории разрешаются. Если в последующем нашем изложении не будет, тем не менее, вполне оставлена по крайней мере попытка, сохраняя какой только возможно максимум данных исследовательской традиции, реконструировать некоторые из черт развития этой традиции, то делается это со всеми возможными оговорками и с представлением читателям права на самый глубокий скепсис относительно наших рассуждений.

О точке зрения Пайса я не позволяю себе высказывать свой приговор. Одно лишь да позволено будет заметить: для множества случаев указаны в качестве источника и легенды, сохранившиеся среди знатных родов, обнаружено тенденциозное перенесение позднейших аграрных столкновений и социальных противоположностей в раннюю эпоху и т. д., тем не менее простые «duplicazioni» [дублирования] — случаи возвращения подобных противоположностей, которыми Пайс так часто оперирует, как с данными, вызывающими его подозрительность, — сами по себе ничего не доказывают: фактически аграрные столкновения, например, позднейшей Эллады, действительно представляют собой повторение аграрных столкновений ранней эллинской эпохи с несколько измененным фронтом. Это лежит в существе античного.

С точки зрения Пайса всякая дискуссия с Нейманом, конечно, не имела бы смысла. Но если поступать наоборот, по принципу возможно большего оберегания традиции — как это должен делать Нейман — тогда его (Неймана) тезис не может быть принят, так как он не может быть совместим с положением плебса, как его дает возможность представить себе правильно понятая традиция[410]. Согласно традиции, «плебеи» вовсе не илоты, но, как мне по крайней мере кажется (см. ниже), совершенно очевидно, αγροίκοι в эллинском смысле, чем вовсе не оспаривается, как возможное, эксплуатирование ясно отличимых от плебса людей, отдавшихся под покровительство (clientes) старинных патрицианских родов, как источника подати для этих последних (об этом ниже). Что представитель римской, как и всякой другой городской знати в древности, есть «землевладелец» (ein «Grundherr»), было давно известно[411], но только как ко как раз не — это было новое утверждение — землевладелец, державший в зависимости от себя плебеев (Grundher der Plebejer). Тем более нельзя представлять себе это так, что они в качестве помещичьих барщинников (gutswirtschaftliche Frontbauem), наподобие прусских ласситов возделывали землю знати. Этого последнего не утверждает ведь и Нейман. Но так как плебеи, по его мнению, должны были быть клиентами, а клиентела Двенадцатью таблицами не была ведь упразднена — так думает Нейман — но была подтверждена, то следовало бы плебеев и тогда тождественных с йими клиентов (например, клиентов Atta Clausus’a[412], о чем ниже) признать илотами или несущими барщину крепостными (Fronknechte). Но такие крепостные (Hörige) не дают самого себя экипирующего и тренированного войска гоплитов; а ведь именно в качестве войска гоплитов плебеи шаг за шагом, чем необходимее они становились, добились своих успехов. Крепостные (Hörige) не делаются кабальными холопами (Schuldknechte) (тогда как бывает скорее обратное), — закабаление же за долги есть типичная судьба лишенных средств плебеев. Что и военный строй, который охватывал и плебеев и, согласно традиции, старее республики, во всяком случае так же стар, как и консулат, предполагает свободных незнатных землевладельцев (Grundbesitzer) и имеющих достаток плебеев — это уже было выдвинуто Э. Мейером. Господствующее положение некоторых (не всех, но, в противоположность Афинам, меньшинства: 16-ти) патрицианских родов внутри сельского округа, по-видимому, было обусловлено отчасти политическими причинами: они были как раз (частью) прежние окружные князья (Gaufürsten) и владельцы бургов, которые вошли в состав городской общины. Но сельский округ здесь в такой же малой мере, как и в огромном большинстве эллинских городов, представлял собой когда-либо сплошной комплекс замкнутых поместий (Grundherrschaften) или даже поместных хозяйств (Gutsbetriebe). Против этого (не говоря уже о многом другом) говорит все, что и в более позднее время в виде остатков сохранилось от давно исчезнувшей автономии сельских образований, и чего, однако, достаточно, чтобы сделать невероятным первоначальное общее «крепостное состояние» («Hörigkeit») плебса. Кого приводит в тупик борьба из-за connubium’a [брака] между сословиями, тот пусть вспомнит, что и Феогнид[413] считал брак с мещанкой (Bürgerin) позорным, и что члены рода с развитием родового союза (gens) (см. ниже) как раз в интересах сохранения цельности родового владения были заинтересованы в том, чтобы удержать в пределах своего рода дочерей-наследниц. Одно ответвление традиции представляет ведь и устранение connubium’a с плебсом, впервые произведенным децемвирами[414]. И, чтобы видеть, в какой мере вероятным является и здесь позднейшее возникновение ограничения в брачном праве (по только что упомянутым экономическим соображениям здесь у знати совершенно так же, как по подобным же основаниям в Афинах у демократии), следовало бы вспомнить, что везде в древнейшем праве произвол отца решает вопрос о законности ребенка, рожденного ему от жены, наложницы, рабыни. То же и в древне-эллинском праве. Принцип сословного равенства родителей и в Риме первоначально имел, несомненно, второстепенное значение, как это доказано и для Эллады (именно политический цеховой интерес городского гражданства, не существовавший на Востоке, делал полис в Элладе и в Италии носителем моногамий).

Более всего следует избегать всякого привлечения к этим проблемам так хорошо знакомой нам, благодаря Г. Ф. Кнаппу, картины происхождения «крестьянского освобождения» в XIX в. и предшествовавших ему условий. К. И. Нейман совершенно так же, как и Ф. Кауэр и Свобода, испытал на себе влияние этой справедливо, благодаря Кнаппу, прославленной картины (подобным же образом и я, со своей стороны, имел случай неправильно дать общее применение категориям Мейтцена). Условия, характерные для области с уже в доисторические времена устроенными оросительными приспособлениями, какой является Кампания (современное значение слова «rivalis» стоит ведь в связи с процессами орошения), с густым венком городов уже в древнейшее время, исключают всякую аналогию с вывозящей хлеб областью, в которой возникли поместья (Gutshöfe) Восточной Германии; и характер организации крестьянских гуф[415], на которые были расчленены эти поместья, для античного мира в равной мере невероятен как по сельскохозяйственным, так и по историческим основаниям. Весьма возможно, что древнейшей эпохе Рима (как и Эллады и Востока) была известна общность полей (Flurgemeinschaft) в том смысле, что — как это делал греческий полис еще и в историческую эпоху — первоначально крестьянская политическая община (Gemeinschaft) приписывала себе, а при случае и осуществляла, право весьма суверенно распоряжаться гуфами своих членов. Это, согласно всем аналогиям, во всяком случае было там, где она смотрела на себя, как на военный союз (Wehrverband). Молодое поколение (der Nachwuchs) должно было быть наделено землей, или каким-либо иным способом должна была быть решена его судьба. Если оно не устремлялось в далекие страны завоевывать для себя землю, то куриатные комиции[416] в городе-государстве решали по предложению отца, какой сын должен был взять гуфу и какая часть «proles» [отпрысков] должна остаться без земли — «пролетариями» («proletarii»). Как этот вопрос предварительно регулировался в pagus’e[417] (волостном округе), об этом мы ничего не можем сказать за полным незнанием. Но новые переделы земли, наверное, были возможны и происходили. Могло быть также и то, что, как в эллинских фратриях старые роды волостных князей (Gaufürsten), позднейшие знатные роды, в меру своего могущества могли оказывать сильное влияние на земельные отношения (Flurvehältnisse) крестьян, свое же владение, наоборот, могли изъять из распоряжения крестьянских общин (отсюда переданное Плинием словоупотребление Двенадцати таблиц, связывавшее villa[418], т. е. господский двор (Herrenhof) с hortus[419] и heredium[420], огороженной и неотчуждаемой наследственной землей: N. h. 19, 4, 50). Устранение этих случаев осуществления прав со стороны аграрных союзов (Flurverbände), превращение всей аппроприированной земли[421] в землю — «hortus» ив объект «dominium’a»[422], — таков мог быть смысл созданного Двенадцатью таблицами нового порядка правовых отношений, поскольку он касается аграрных порядков. Но это, однако, совсем иные отношения, чем те, какие наблюдаются в поместьях (Fronhöfe) средних веков и Нового времени.