Если, однако, принять вслед за М. Вебером, войну и военную политику в качестве «реального базиса» античной экономики (да и всей античной культуры и цивилизации, как он стремился доказать со времен его ранней работы, посвященной анализу «социальных причин» «падения античной культуры»), то «государственные «финансы»» можно было бы назвать столь же реальной «надстройкой» над ним, лишенной всякой иллюзорности и «идеологичности». Они, по его словам, «были древнейшим» и оставались «крупнейшим» из всех «хозяйственных предприятий» («Wirtschaftsbetriebe») Древнего мира, отчасти «заменявших» «частное накопление капитала», отчасти игравших роль его «ускорителя» (Schrittmacher), «отчасти, наконец», «подавлявших» его (2, 31). Важнейшую роль среди финансовых предприятий античного государства играла «система государственных откупов, прежде всего в области откупа податей», где она была, согласно М. Веберу, «…несомненно, важным средством — а в Элладе, наверное, одним из важнейших — к образованию частных капиталов» (2/33).

Развивая и углубляя этот принципиально важный тезис, он тут же добавляет: «…Но простым «ускорителем» (Schrittmacher) процесса образования частных капиталов финансовое хозяйство может сделаться лишь там, где государство-город, которое, как таковое, не располагало собственным бюрократическим механизмом и, следовательно, нуждалось в государственном откупщике, распоряжалось в качестве властелина доменами и землей, и податям огромных завоеванных и подвластных областей. Так было в древности в Риме времен Республики. Поэтому тут и образовался, несомненно, первоначально главным образом из государственных откупщиков, могущественный класс частных капиталистов, которые во время 2-й Пунической войны… наподобие современных банков своими деньгами поддерживали государство…» (там же).

Заключает М. Вебер свое общее рассмотрение «финансового строя» античных государств кратким перечнем его основных моментов «угнетающего», деструктивного, воздействия «на развитие частных капиталов» (2, 33–34). Согласно его выводу, «…прежде всего, общая политическая основа античных государств вообще содействовала усилению и без того (…) большой, вызванной способом его составления, непрочности (Labilitat) наличного капитала и его нового образования. Податная система (литургии имущих), обычное для греческого полиса, в особенности в эпохи господства демократии, совершенно бесцеремонно суверенное распоряжение частным имуществом своих граждан (…), далее, существовавшая во всех античных общинах опасность конфискации при каждом политическом потрясении и смене партий (…) — все это действовало в том же направлении» (2, 34).

Однако, по убеждению автора, «…гораздо более решающее значение, чем эти (…) катастрофы, которые затрагивали капиталы отдельных лиц или наличный капитал политической общины, имело то, в какой мере практика управления предоставляла простор свободному стремлению частного капитала к прибыли вообще и тем самым и образованию капитала» (там же). В целом здесь ситуация складывалась по-разному в «городах-государствах», с одной стороны, и в монархиях — с другой, хотя исход оказывался «летальным» для античного капитализма в обоих случаях. Если полис лишь «в высочайшей мере» усиливал «лабильный» по своей внутренней сущности «характер частных капиталов», «…но в то же время не мешал при этом все новым и новым вспышкам образования капитала и стремления к капиталистической эксплуатации» (2, 36), то монархии подрывали античный капитализм иным, гораздо более радикальным способом. «…бюрократический «порядок» монархического государственного хозяйства постепенно доводил до полного истощения как раз крупнейшие капиталы, закрывая главнейшие источники прибыли» (там же).

В итоге «…там, где в замкнутых монархиях приостанавливалась, с одной стороны (…) эксплуатация деревни городом, а с другой стороны, прекращались войны и связанный с ними захват земли и людей в широких размерах, — там прекращалось и необходимое для расширения капиталистической эксплуатации рабского труда переполнение рынка дешевым человеческим товаром и приток удобных для капиталистической эксплуатации новых земель» (там же). Таким образом оказалось в итоге, что «…Столь благодетельный для массы поданных порядок, принесенный монархией, был как раз смертью для капиталистического развития и всего, что на нем покоилось… А там, где монархия к тому же принимает теократический характер, там и никогда не отсутствующая в таких случаях религиозная и законодательная «защита слабых» может — как это было на Востоке — превратиться в довольно крепкую границу капиталистической эксплуатации людей» (2, 37). А вот и нечто вроде эпилога к предыдущему веберовскому размышлению о «закате» античного капитализма, а вместе с ним и всей античной цивилизации: «Всегда, как раз в периоды «насыщенного» (от слова «сытость» — Ю. Д.) порядка, который как раз тождественен с неподвижностью в экономической жизни — останавливается и полет капитализма» (2, 38–39).

Итак, мы имеем вполне достаточные основания заключить, что М. Вебер не только сам исходил из идеи «множественности» исторических типов капитализма, ибо «двоица» — это уже принцип множественности, и там, где доказан факт существования двух существенно разнящихся «видов» (или «типов») капитализма, вполне можно поставить вопрос и о третьей его разновидности, что и сделал автор «Аграрной истории…», поставив вопрос о существовании капитализма в западноевропейском Средневековье. В принципе он имел возможность — в случае необходимости (которой он, впрочем, не испытывал) — сослаться на авторитет самого автора «Капитала», который в XXIV-й главе этого монументального труда привел множество примеров «совместимости» раннего (и не очень «раннего») капитализма с рабовладением.

Но если убежденный «монист» К. Маркс предпочитал не делать далеко идущих выводов из факта «мирного сосуществования» капитализма с рабовладельческой архаикой (тем более, что это привело бы его к противоречию с собственной философией всемирно исторического процесса, понятого как последовательность смены «общественно-экономических формаций», так красиво расположившихся на незыблемой лестнице Прогресса), то столь же убежденный «плюралист» М. Вебер, не чувствовал себя связанным этими догматическими постулатами. Они представлялись ему решительно несовместимыми с его — сугубо эмпирически ориентированной социологией истории, с точки зрения которой существование капитализма не только в античности, но и в средние века было исторически доказуемым фактом, засвидетельствованным, в частности, и такими выдающимися исследователями, как Т. Моммзен и Э. Мейер.

Вопросом, разводившим М. Вебера с этими авторитетными «свидетелями Древности», было только то, считать ли, что во всех трех случаях — в Древности, Средневековье и Новое время — мы имеем дело с одним и тем же капитализмом, или речь должна идти о его различных «видах». Как мы могли уже убедиться из предыдущего изложения, М. Вебер решительно отстаивал второй вариант ответа, более соответствовавший его «методологическому индивидуализму» и, соответственно, плюрализму, тогда как Т. Моммзен и Э. Мейер (вместе с классиками политической экономии и их критиком — К. Марксом), отправлялись, в конечном счете, от постулата «единственности» капитализма и, соответственно, полного тождества «древнего» капитализма и «современного, — точка зрения, которая, согласно веберовскому убеждению, и должна была вести к недопустимой «модернизации» архаических разновидностей капиталистического способа хозяйствования. Завершая 7-ой параграф своей «Истории хозяйства», посвященный «городскому гражданству» и его особой роли в эволюции европейской культуры, М. Вебер задается вопросом о том, «какое влияние оказало все вышеизложенное» концентрирующееся вокруг различения специфических особенностей городов античного и средневекового типов «на развитие капитализма» (3, 210). При этом он считает, что ответить на него можно лишь обратив — «прежде всего» — «внимание на различие в способах получения дохода в древности и в средние века, на различие видов капитализма там и здесь» (там же).