Но однажды накатило на него одиночество. И дал он клятву, что вернет себе сына, если бросит пить, а пить ему хотелось постоянно, бросит навсегда, и наградой будет возвращение сына. Главное — не нарушить клятву.

Он чурался праздников и застолья, уходил из гостей, где было вино, тосковал и мучился, а годы шли. Как могло его сердце выдержать ужас постоянной тоски?

Он носил в себе горе, боялся его расплескать, казнил себя, и все с надеждой — во искупление!

Столько лет прошло, сейчас у Киема были бы взрослые внуки, а сына все нет. Старики уже и забыли, что у него был сын, да и сам Кием никому об этом не напоминает. Как плохонький огонек жирника, тлеет в его душе надежда, — что за постоянную боль сердца должно быть вознаграждение. Дождется ли его старик?

Сколько раз он думал покончить с собой, уйти к верхним людям — может быть, там встретит мальчика, если сын среди них… Но удерживала его вера, что есть предел всему и он дождется. Особенно трудно ему было летом и осенью, когда приходили пароходы. Зимой он не так ждал, он верил морю. Море взяло — море должно отдать. И глядит он вдаль, в туманный морской горизонт, а там в тумане скрылся последний пароход, и по морю плывут льдины, и скоро снова зима, до следующего парохода…

Матвеев знает, что скоро с этими местами он распростится. Может, поэтому и зачастил на берег. Он знает, что скоро к нему придет его друг, состоится сессия сельсовета и по просьбе Матвеева его освободят. Матвеев переедет в окружной центр, в родную экспедицию, где начинал, но его общественная активность повернулась новой гранью судьбы, перекинула его парторгом совхоза на южное побережье, затем надо было укреплять сельсовет на этом, северном берегу. Времени прошло достаточно, так ведь можно и основную профессию забыть, слезно просился Матвеев, вот вроде возвращают назад. Надо потихоньку с поселком прощаться, скоро уезжать, а уезжать всегда больно — столько связано с этим маленьким поселением, столько остается тут.

Не ахти какой большой начальник Матвеев, но должность такова, что и рождение человека, и свадьба, и смерть — все проходит через его учреждение, через его руки. Все люди у него на виду, а он у людей.

Идет по поселку Матвеев и невольно думает, что и ассигнования на новую школу он пробил, вот она стоит, уже детишки учатся, и строительство бани и нового двухэтажного магазина, и домик подлатали деду Киему, и пенсию ему выхлопотали тоже заботами Матвеева. Да мало ли чего, если начать вспоминать…

Пенсию дед получил, удивился, что много дали по сравнению с его случайными заработками, пошел в магазин и истратил в один день — купил столярный инструмент, слесарный набор, чай и сахар с запасом, будто на зимовку готовился, табака побольше, банок консервных и муки, патронов к ружью и пороха.

«Надо бы деда проведать…»

И вот сидит у него, пьет чай. А дед по его просьбе сказку рассказывает.

«Это давно было. Жила девушка. Не принимала никого. И жил Каймасекамчыргин. Он дежурил в стаде. Она в другом. Он с большой головой, некрасивый. Растение нашел. Положил за пазуху. Растение поет. Она услышала, пришла. Легла ему на колено. Поженились. Женщина-кэле в другой яранге. Заходит туда парень. Она его прокипятила, одни косточки остались. Положила их в полог, на шкуры, и закрыла. И говорит как живому: «Вставай, покушаем». И он встает, молодой, красивый, белый. Пошел домой. Жена говорит: «Не ты это. Мой другой. А ну, спой». И он спел. Стали они целоваться, как в кино. Счастливо зажили. Все».

— Почему ты любишь эту сказку, Кием?

— Она народная и про любовь. Я люблю сказки про любовь.

— А еще знаешь?

— Ии! Если рассказывать с утра и часто чай пить и не спать — всю ночь буду рассказывать.

Дед много сказок может рассказать, а про свою жизнь молчит. Матвеев и не спрашивает. Он и так кое-что про Киема знает, не хочет бередить его раны, ни к чему это.

— Скоро охота… — переводит разговор Матвеев на другую тему.

— Скоро… скоро… собачки ждут…

Матвеев знает, что Кием хорошо подготовился. Морзверя в этом году много было, приманку загодя старик разложил на своем участке, но лучше подождать, когда совсем море станет, старик любит во льдах расставлять капканы, в тундре ему не так везет.

Упряжка соскучилась за лето и осень по работе. Начнешь запрягать — воют, скулят, рвутся в нетерпении. Давно старик проложил первый свежий нартовый след, посмотрел свой участок, проверил, но капканы ставить рано, еще подождать немного надо…

Несколько раз Кием приглашал его на весеннюю и осеннюю охоту, когда валом идет утка и гусь, но Матвеев отказывался, — и не понимал дед, почему все ждут заветного дня, а Матвеев равнодушен, все равно ему.

«Плохо, знать, стреляет, стесняется», — думал Кием.

Хорошо стреляет Матвеев. Если из карабина или пистолета, то даже лучше Киема. Отец учил… Помнит его науку Андрей до сих пор. Пришел тогда отец на обед, а Андрей к нему с похвальбой — смотри, мол, я пуночку убил, во-он с какого расстояния! А жили тогда в военном городке, все дети стрелять умели, у всех в доме было оружие, Андрей стрелял из «тозовки», это не возбранялось.

Отец взял мертвую птицу, зарыл в снег у крыльца, а сыну дал пятнадцать копеек и послал к столбу укрепить монету как мишень.

— Отсюда стрелял?

— Да… — сказал Андрей.

Отец прицелился, выстрелил, и монета оказалась вдавленной в столб. Посмотрел на свою работу, выковырял монету, поставил новую, сказал Андрею:

— Стреляй.

Тот промазал. И еще раз промазал. И еще.

— Вот и стреляй, пока не попадешь!

Пришла мать, позвала обедать.

— Пусть сначала стрелять научится, потом обедать. А в пуночку и дурак попадет!

— Господи, в пуночку, — заохала мать. — За что ж ты ее? Она ж святая птица, безобидная, она ж нам на север весну приносит, первое солнце! — махнула рукой, ушла в дом. Остался один Андрей на улице.

Монету он все-таки загнал в столб, пока не расстрелял пачку патронов. Дома уже никого не было. Но отец успел ему внушить, что никогда нельзя из озорства палить по живому.

Много времени прошло, и уже здесь, на Чукотке, в своей геологической жизни, если и случалось изредка убивать птицу, то лишь для еды, когда совсем в отряде ничего не было и только надеялись, что кому-нибудь повезет. А на оленя и медведя у него вообще рука не поднималась. В партии знали, если чего добывать — Андрей отвечает за рыбу, рыбу ему можно поручить, ее ловить он мастак, а на охоту пусть уж кто-нибудь другой отправляется.

На моржовой и нерпичьей охоте он помогал, но только в качестве моториста на вельботе, и промысел этот не любил, но понимал — это людям побережья как посевная и уборочная на материке, от этого зависит благополучие людей.

— Новые винтовки на складе есть, «Барсы», тебе обязательно выделим, — пообещал он старику.

Первый раз он с ней встретился в Магадане, где оформлял группу детей своего поселка в один из пионерских лагерей Колымы.

— Вот, знакомьтесь, Андрей Андреевич, будет у вас новый директор школы.

Высокая блондинка с красивой прической, без косметики, это ему понравилось, но уж больно молода, это настораживало.

— Говорят, у вас там полгода день, полгода ночь, — щебетала она. — Как же вы спите полгода? Не надоедает? И у всех, наверное, много детей? Чем же еще заниматься ночью? — рискованно пошутила она.

— Детей действительно много, — почему-то смутился Матвеев, — Вон я их сколько привез!

А про себя подумал: «Не знаешь ты, куда едешь. Еще наплачешься!»

И вот она сидит перед ним и плачет. Всхлипывает она тихо, платочек мокрый, но глаза красные, не высыхают.

— Что теперь будет? Что теперь будет? — причитала она. — Меня же из партии исключат… с работы уволят… а я так сюда хотела… романтики попробовать… вот и попробовала… Что делать-то? Что делать, Андрей Андреевич? Если бы я знала!

— Успокойтесь, Людмила Федоровна, успокойтесь! Жизнь есть жизнь… Тут уж ничего не поделаешь… Так случилось… Вы не виноваты, это без вас началось, вы ни при чем.