— Живи сколько хочешь, дядя Василий, — радушно сказал Тимоша.

— А где же Ванюшка? — спросила Катя.

—В деревне остался. Я один пришел.

Костров присел на лавку и, немного помолчав, добавил:

— «Архангелы» взяли Ваньку к себе в дом. Мельницу заводят себе. Им помощники теперь нужны.

— А ты чего-то не вовремя из села ушел, — заметил Тимоша.

— Мне в Садовке делать нечего теперь, — криво усмехаясь, отозвался Костров. — С жениной родней всю жизнь недружно жил. Быть хозяином самому, видно, уж не суждено: все рассыпалось прахом. К стекольному делу хочу приноровиться.

— К стекольному? — удивилась Катя. — А как же?.. Вы ведь плотник, дядя Василий.

Костров безнадежно махнул рукой.

— Был плотник, да весь кончился. Твой папанька, царство ему небесное, мою жизнь поломал. И от плотничьего дела он меня отвратил: в остроге я отсидел, струмента лишился. Новый струмент завести думал — капиталу не хватило. Да если бы и завел — работа ноне не скоро найдется. Плотниками теперь пруды пруди.

— Где же думаете работать? — спросил Тимоша, садясь вместе с гостем завтракать.

— Стекло буду варить или выдувать. Жалованье, говорят, хорошее платят.

— Трудная у нас работа, — вздохнув, подумал вслух Тимоша.

— Легко только на завалине подсолнушки щелкать, — сказал Костров. — Даром деньги никому не достаются.

В то же утро Василий пошел наниматься.

Кириллин, к которому Тимоша обратился за помощью, пообещал похлопотать. Через день Василий уже работал в гуте. Бородатого плотника и тщедушного Ванюшку Волкова учил диковатый малоразговорчивый мастер Ковшов.

— Ох, парень, долго же придется нам эту премудрость постигать, — свертывая самокрутку, как-то сказал Костров заморенному пареньку. — У меня хоть силенки побольше. А ты, если и научишься, не знаю, как работать будешь: больно жидок. Никакой крепости в тебе нет.

— Не сумлевайся! — отозвался паренек. — У нас в роду кость узкая, а народ весь жилистый. Мой тятька вон как работает. Его даже хозяин знает. Такого, как тятька, на всей фабрике не сыщешь.

— Верно. Такого прохвоста, пожалуй, еще не найдется, — прислушиваясь к их разговору, насмешливо заметил мастер, сидевший на краю помоста. — Били рыжую собаку Антипку, да мало. Если и ты в батюшку пошел — не сносить тебе головы, парень. У нас таких не любят. Запомни это.

Паренек смутился. Хотел что-то возразить, но нужных слов не нашел. Тогда мастер, обращаясь к Кострову, добавил:

— С его папаней, рваной хозяйской собакой, у нас ни один человек не хочет знаться; прихвостень господский, шпиён и подлец он. Если и сынок такой — вышибить отсюда напрочь.

— Он еще молодой. У него своя жизнь, — рассудительно сказал Василий, взглянув на паренька.

— Недолго в молодых-то ходить будет, — криво усмехнулся Ковшов. — Наше дело, брат, быстро всех выравнивает под одну стать. Мне сколько годов дашь?

— Ровесник мне, верно, — неуверенно ответил Костров. — Пятый десяток идет?

— Ишь как ловко угадал, — с усилием рассмеялся Ковшов и зло пояснил: — Тридцать первый — этого вот не хочешь?

— Да будет тебе! — воскликнул пораженный Костров.

— Вот и «будет тебе»! — отрезал мастер. — Покрутишься годика два-три, узнаешь, что такое халява-матушка.

«Хвастает, — решил про себя Костров. — Кто это поверит, что ему тридцать годов! Молодиться мужику захотелось, а обличье-то выдает. Нас не обманешь!»

После разговора в гуте у Ванюшки как будто открылись глаза. Правда, он и раньше кое-что примечал, но до сих пор думал, что отец обижен на тех, кто бил его, и сам сторонится недобрых людей. Оказывается, все было не так.

После того разговора сын стал внимательнее присматриваться к отцу, словно стремясь разгадать его, проникнуть к нему в мысли.

Антипа ненавидел всех, но старался скрыть свою ненависть. Ему хотелось исподволь выведать «секреты» мастеров, без чего нельзя было стать хорошим гутейцем. Дома отец сильно пил, без причин придирался к Анисье, бил ее, но на работе был тих и прилежен.

Наступал день, когда требовалось менять в печи перегоревшие горшки, и тогда сам управляющий вызывал Антипу:

— Ну как, Волков, сделаем?

— Постараемся для вашей милости.

— Давай делай. Цена прежняя, без изменений.

Возвращаясь в гуту, Антипа напяливал на себя сморщенную одежду из толстой свиной кожи, надевал на голову такой же мешок с узкими прорезами для глаз и брал трехслойными свиными рукавицами железный крюк.

— Обряжено чертово дитятко, — поглядывая из угла на приготовления Волкова, негромко говорили рабочие. — Сгореть бы ему!

Но Антипа не горел. На него выливали бочку воды, и он лез с крюком в горящую печь. Опущенный в кипящее озеро огня новый горшок ловко вставал на место. Из печи выплескивалось пламя, от сохнущей одежды поднимался столбом пар, все вокруг дышало жаром. Казалось, выше человеческих сил было устоять минуту в этом опаляющем вихре, но Волков держался. На него выливали еще несколько бочек воды, пока менялись остальные горшки. Когда все четырнадцать горшков стояли в печи, Антипа трясущимися руками с трудом стягивал с себя влажную распаренную кожу и жадно пил холодную воду. Отдохнув немного, Волков шел в контору получать свои четырнадцать рублей.

В тот день, когда меняли горшки, мастера пили.

Бочка с водкой стояла посреди заводского двора. Каждому подходившему из нее наливали полбутылки. Тащили со склада вазы, жбаны, винные приборы. В них уносили домой водку. Сторожа видели, как растаскивалось хозяйское добро, но не мешали никому брать что нравилось. Еще со времен Степана Петровича велся этот обычай: рабочего не останавливали, с чем бы он ни шел. Степан Петрович, видно, знал, что полбутылки хватит ненадолго, а другую полбутылку придется брать в лавке в обмен на графин или жбан, принесенный с завода. Вся посуда к вечеру собиралась у лавочника. Расход был невелик — бутылка водки на человека, а это дешевле, чем останавливать варочную печь для смены горшков.

Вечером в поселке было много пьяных, но и пьяные обходили стороной избу Волковых. К ним никто не заглядывал даже в загульный веселый вечер.

Еще до смерти отца Георгий Алексеевич подумывал сменить вывеску над воротами завода, но заняться этим все не находилось времени.

Наконец дошла очередь и до вывески. Большую решетчатую вывеску с потемневшими буквами и медалями спустили на веревках вниз. С вывески очистили ржавчину, сменили железные листы, на которых снова должны были засверкать медали; художники взялись за дело.

Младший брат в это время гостил у тестя в Петербурге. Возвращаясь через неделю в Знаменское, Василий Алексеевич удивился, заметив в вечерних сумерках невдалеке золотое пятно.

— Что это? — подумал вслух Василий Алексеевич.

— Новую вывеску повесили, — послышался с козел веселый голос кучера. — Завод теперь называется «Еливос».

— Ты пьян, Еремей?

— Что вы, барин! — обиженно отозвался кучер. — Шестой год в рот не беру хмельного!

— Что же ты чепуху несешь? Еливоса какого-то выдумал.

Но кучер оказался прав. Проезжая мимо ворот, освещенных шипящими калильными фонарями, Василий Алексеевич увидел на вывеске огромные золоченые буквы: «Хрустальный завод «Гелиос».

Корнилов наклонился к жене и негромко сказал, не скрывая раздражения:

— Жорж, кажется, сошел с ума. Что за нелепая выдумка?

Из-за вывески у братьев возник скандал.

— Мне кажется, тебе не следовало волноваться, — назидательным тоном говорил Георгий, — многие фирмы имеют теперь название: возьми «Русский дизель», «Проводник», «Кавказ и Меркурий». Я считаю, что такая мелочь, как название фирмы, не повод для серьезных разногласий.

— Напрасно так думаешь, братец! — запальчиво перебил Василий. — Тебе известно, что значит реноме? Доброе имя — это капитал. Солидный капитал. И у нас и за границей я знаю немало торговых домов и промышленных компаний, которые платили деньги только за то, что им предоставлено право носить имя известной, уважаемой фирмы. В России все слышали о Знаменском хрустальном заводе. Многие знают также, что владельцы завода Корниловы — поставщики двора его величества. А скажите мне, что такое «Еливос», как говорит наш Еремей?..