— Не время мне ехать, Степан Петрович, — опуская голову, говорил мастер.

— Какую-нибудь новую штуку придумал? Ничего, работа подождет. Ехать надо. Мешкать нельзя. Здесь, братец, живая денежка. За ней присмотр нужен, а не то на сторону уйдет, и тогда уж не догонишь.

Кириллин выслушивал наставление, вздыхал про себя и уходил. Опять все было то же, что и раньше: противное душе, ненужное... Опять не то, что хотелось. Снова, значит, ехать на ярмарку, помогать приказчику в торговле да следить за тем, что привезут с мальцевских заводов. Они больше всего беспокоили Степана Петровича. Для него добрая слава мальцевского хрусталя — нож в сердце. Поэтому и посылал хозяин лучшего мастера вместе с приказчиком, чтобы знать, на какие изделия спрос есть и как их делают другие.

Тоскуя по дому, по работе, ждущей его рук, мастер часто кочевал по городам и торговым селам. И теперь прислал его Степан Петрович в Петербург снова с важным поручением. Вместе с мастером прибыл в столицу приказчик. Они привезли два возка хрустального и стекольного товара — подарки многим именитым людям…

По вечерам, когда стихала дневная суета, Степан Петрович любил посидеть в кабинете перед камином. Пылающие угли пригревали пухлую руку, в которой была зажата длинная обкуренная трубка с янтарным мундштуком. Картуз жуковского табаку лежал на низеньком столике, где горкой высился пепел, выбитый из трубки.

Из-под распахнутого шлафрока проглядывала волосатая грудь. Одряхлевшее тело казалось еще более рыхлым от тепла камина. Глаза, полуприкрытые тяжелыми веками и седыми мохнатыми бровями, в раздумье глядели на синеватые огоньки, перебегающие по раскаленным углям. Мыслей было много. Больше всего тревожила Корнилова одна — добьется ли толку его мастер Александр Кириллин в Петербурге, принесут ли пользу богатые дары, посланные его сиятельству министру графу Канкрину. Конечно, неудобно посылать в Петербург с такой просьбой своего крепостного мужика. Но кого пошлешь? Нужно выбираться с зыбкой, болотистой почвы, заросшей зеленой ряской, на твердую дорогу. На ней хоть и много толпится народу, а умный сможет выбиться вперед.

Сейчас, кажется, подошел Степан Петрович Корнилов к своей цели. Когда-то был семнадцатилетний самоуверенный мальчик Степушка. «Молодо-зелено», — посмеиваясь, говорили соседи, — он хотел всех удивить своей смелостью, дерзкими замашками. Теперь-то он не таков — осторожный, расчетливый хозяин, ничуть не похожий на отца. Кому охота слушать нытье? Только с таким характером, как у батюшки, можно было клянчить подачек у казны, добиваться помощи для своей захудалой фабрики. Смешно и обидно прожить всю жизнь в вечном страхе, в ожидании разорения и грошовых расчетах. Правда, отца насмерть перепугали Пугачев и свои же работные люди, но все же нельзя было так упасть духом, показать себя не солидным мануфактуристом, а каким-то запуганным аршинником из Гостиного двора, который больше всего боится, как бы сосед не перехватил у него пятачок барыша.

Степан Петрович бережно хранил пожелтевшую копию слезницы, поданной его родителем царице Екатерине.

«Разорен я почти до бесконечности, а именно: привилегированная хрустальная и стекольная фабрики разорены, товар, который был, — перебит, деньги при домовой конторе — разграблены... Человек, коему в смотрение было поручено все оное, — злодеями убит...» Выклянчил отец этой слезницею вспомоществование в пять тысяч рублей.

Нет, так далеко не уйдешь! Смел был родитель в баталиях на войне, однако и в службе дальше секунд-майора не шагнул. Чего греха таить, не было хватки у покойного родителя, не было размаха, счет на копейки вел и выгоды своей не видел. Поэтому и оставил своему наследнику дела в сильном расстройстве.

Степан Петрович невольно улыбается, припоминая испуг матери, которой в шутку было сказано, что они разорены. Вдовица-майорша заголосила совсем по-деревенски, словно бобылка, у которой пала последняя коровенка. В глубоком обмороке валялась матушка, Степушка сам не рад был шутке. Еще долго не верила матушка, что у сына дела идут хорошо.

Тревожиться не стоило. Даже нашествие Бонапарта принесло пользу молодому Степушке: немало всякого добра пропало в барских домах, когда бежали господа-дворяне от нашествия двунадесяти языков. Более всего пострадали от дорожных невзгод хрусталь, картины. Каждый помещик стремился снова обзавестись утварью, хрусталем, цветным стеклом. Сумел Степушка Корнилов ухватиться за колесо фортуны. Почти сорок лет ворожит ему богиня счастья и как будто не изменяет...

Степан Петрович не может оторвать глаз от раскаленных углей в камине, похожих на тот золотой рубин, из которого в прокопченной гуте работные люди выдувают жбаны и кувшины нежно-малинового цвета. Синие огоньки больше не перебегают по догорающим углям. Пора спать.

Когда Степан Петрович тяжело поднимается, оставляя любимый уголок у камина, уже кричат голосистые петухи, а колотушки караульщиков трещат все ленивее, все реже, и стрекот их глохнет в густом мраке апрельской ночи.

Завод стоит давно. Без малого сто лет назад в свое имение, затерянное в лесной глуши, приехал молодой секунд-майор, вышедший в отставку по болезни. Вместе с ним приехал бритый чужеземец в гороховом камзоле. Привез с собой Петр Петрович Корнилов сенатский указ, разрешающий ему, отставному секунд-майору, в собственных его угодьях, отстоящих от Москвы в семистах верстах, завести фабрику и производить на ней хрустальную и стеклянную посуду, а также и стекло самым добрым мастерством.

Отставной секунд-майор, щуплый и худенький, в поношенном камзоле, казался подростком рядом с громадным пухлым управителем Адамом. Основав хрустальную, полотняную и фаянсовую фабрики, Петр Петрович стал жить в вечном страхе, в предчувствиях всяческих бед, которые если не сегодня, то уже завтра непременно свалятся на его голову в непривычном мануфактурном деле.

Отставной служитель Марса вскоре убедился, что служение Меркурию — дело более выгодное, но все же на своего нового покровителя Петр Петрович поглядывал с опаской. Меркурий не только торговле благоволил — сей бог и плутов опекал. Поэтому в свое дело Корнилов побоялся вкладывать большие деньги. Решил, что хватит на первых порах трех тысяч рублей. Дело пойдет и без лишних затрат, думал отставной секунд-майор: лес даровой, песок — под боком, а работных людишек, по указу Мануфактур-коллегии, ему разрешалось брать судом и расправою.

В древнем бору вскоре задымила кирпичная труба небольшой фабрики, сложенной «в лапу» из смолистых сосновых бревен.

Ссориться со своими мужиками Петр Петрович не стал. За него это делал управитель. Был он молчалив и злобен, словно порождение того ада, которым запугивал мужиков старый попик Варсонофий. Вездесущего управителя видели теперь и в поселке, и у печей в гуте, темноту которой озаряли отсветы расплавленного стекла. Словно солнце украл немец с неба и принес на мучение сюда, в этот ад, где от сухого, раскаленного воздуха спирало дыхание. Работать на фабрике управитель заставлял всей семьей. Мужикам приказал быть гутейцами, выдувать хрустальные жбаны и длинногорлые графины, бабам — разбирать готовую посуду и носить ее в шлифовальню, где искусные мастера, купленные у прогоревшего стекольного мануфактуриста, украшали изделия рисунками и расписывали эмалью. Даже малых ребят управитель в покое не оставил: послал сеять решетами песок, толочь известняк в составной мастерской, где тяжелой белой пеленой висела пыль перемешиваемой шихты.

Много лет царил в поселке один немилостивый бог — немец в гороховом камзоле. Вряд ли кто не испытал на себе тяжести толстой трости с костяным набалдашником, с которой никогда не расставался управитель, пока не подошел ему срок держать ответ за все.

Под пеплом нередко тлеет огонь. Кажется, в погаснувшем костре ничего уже нет, кроме кучки холодной золы, но подует ветерок, упадет на пепел сухая ветка, струйками поднимет серый обманчивый прах. Мелькнет под ним огонек, лизнет не спеша золотым языком упавшую ветку, перекинется на высохшую траву, поднимется, заклубится, затрещит от ярости.