От вступления в войну Сигизмунда-Августа не удержал даже его далеко не воинственный характер, который правильнее было бы назвать абсолютно бездеятельным. Кстати, здесь будет не лишним привести хотя бы несколько штрихов к нравственному портрету польско-литовского короля. Например, историк С.М. Соловьев, знакомя нас с образом последнего Ягеллона и вместе с ним характеризуя сложившийся тогда во многом благодаря королю, а вернее сказать, разложившийся внутренний строй Польши пишет:
«Мать, королева Бона, воспитала его согласно со своими правилами и целями: она ослабила его душевные силы, держа его постоянно среди женщин, не допуская ни до каких серьезных занятий. Такое воспитание отразилось на поведении короля во время его правления, и он был прозван король-завтра по привычке откладывать и медлить… Последнее время жизни Сигизмунд-Август провел окруженный наложницами, которые его грабили, колдуньями, которых он призывал для восстановления сил, потерянных от невоздержанности… Когда король умер, то в казне его не нашлось денег, чтоб заплатить за похороны, не нашлось ни одной золотой цепи, ни одного кольца, которые должно было надеть на покойника. Но не от характера Сигизмунда-Августа только зависело внутреннее расстройство его владений, медленность в отправлениях государственной жизни: жажда покоя, изнеженность, роскошь овладели высшим сословием; и эта жажда покоя, отвращение от войны оправдывались политическим расчетом — не давать посредством войны усиливаться королевскому значению…».
А долго бывший при королевском дворе в Кракове посол папы римского, кардинал Коммендонте, выступая в польском Сенате, говорил:
«Не похожи вы стали на предков ваших: они не на пирах за чашами распространили государство, а сидя на конях, трудными подвигами воинскими; они спорили не о том, кто больше осушит бокалов, но о том, кто кого превзойдет в искусстве военном».
Кардиналу вторит истинно русский человек. Оказавшийся при краковском дворе, московский воевода, князь Курбский в своих записках замечает:
«Здешний король думает не о том, как бы воевать с неверными, а только о плясках и маскарадах; также и вельможи знают только пить да есть сладко; пьяные они очень храбры: берут и Москву, и Константинополь… А когда лягут на постели между толстыми перинами, то едва к полудню проспятся… Вельможи и княжата так робки и истомлены своими женами, что, послышав варварское нахождение, забьются в претвердые города и, вооружившись, надев доспехи, сядут за стол, за кубки и болтают со своими пьяными бабами, из ворот же городских ни на шаг. А если выступят в поход, то идут издалека за врагом и, походивши дня два или три, возвращаются домой и, что бедные жители успели спасти от татар в лесах, какое-нибудь имение или скот, все поедят и последнее разграбят».
Тем более можно понять, насколько в Польше и в Литве осознавали тогда нависшую с востока опасность, опасность московской агрессии, если при описанном выше образе жизни король, выражая намерение общества, все же решился на войну.
Правда, вступившись за Ливонию, он не сразу прибег к оружию. Мы видели, что королевская сторона использовала все меры дипломатического характера. Посольство Сигизмунда-Августа в Москве, надеясь продлить срок истекающего перемирия, пыталось в то же время обосновать свои права на орденское наследство и тем отвратить от него московские притязания. Но правительство Ивана Грозного ничего не могло придумать лучшего, как упрямо повторять о принадлежности в древние времена орденских земель предкам теперешнего московского государя, приводя в подтверждение аргументы весьма сомнительного характера. При этом московские власти всегда вспоминали о какой-то дани, которую исстари должны были платить и платили аборигены ливонского края великим князьям рода Св. Владимира и пр. В довершение всего московский самодур, вспомнив, что ведет переговоры с полномочными представителями польско-литовского короля, вдруг отвлекался от Ливонии и переключался на требования Киева, Полоцка и других бывших владений своего рода. Понятно, что такие переговоры не могли дать иного результата, как возможности дождаться обеими сторонами окончания срока перемирия. Перспектив на мирное разрешение проблемы не открыла даже попытка уладить отношения при помощи родственного союза.
Видя, что прийти к соглашению не удается и реальным исходом конфликта неизбежно станет большая война, Грозный, который перед тем недавно овдовел, вдруг посватался к младшей сестре польско-литовского короля Екатерине. Надо сказать, что расчет в целом был верен. В недалеком будущем польско-литовской государственности угрожал династический кризис. Сигизмунд-Август был бездетен, к тому же он оставался последним из Ягайловой ветви Гедеминовой династии. «Последний Ягеллон», как назовут его позже наши историки. А пресечение династии в средневековом монархическом государстве всегда чревато смутами, способными поколебать государственные устои. И вот Иван Васильевич вызвался выправить положение, в том смысле, что его общее с Екатериной потомство будет обладать наследными правами на великое литовское княжение. О Польше русский государь пока не думал. На самом деле планы обладателя московского трона были куда шире. Грозный царь наивно полагал, что королевская сестра, имеющая все права на Литву, принесет их русскому царю качестве приданного. Тогда соседнее государство можно будет бескровно присоединить к своим владениям.
В то время, конечно, никто не мог догадываться, что Московское государство стоит на пороге такого же династического кризиса и что царь Иван IV станет пусть не последним, но предпоследним в Калитинской ветви Рюриковой фамилии. Так что от вымирания царственной династии Московская Русь отстояла тогда дальше, чем Литва всего на одно поколение. При этом Москва переживет свой династический кризис намного больнее, чем ее западный сосед. Но и не догадываясь об этом, литовская сторона не прельстилась на предложение. Нет, король, конечно, высказался за такой брачный союз, но при этом оговорил заранее неприемлемые условия, что переводило все мероприятие в разряд нереальных. Литовская сторона соглашалась на брак только при полном прекращении Ливонской войны, выводе всех русских войск с занятых территорий, подписании вечного мира и уступке Литве Новгорода, Пскова и Смоленска с областями. Собственно говоря, это был своеобразный отказ польского короля русскому царю на его предложение. Нет надобности говорить о том, что при таких условиях переговорам о браке было суждено завершиться ничем.
Можно назвать еще несколько причин, ставивших московско-литовский конфликт в разряд неразрешимых. Например, спор о титуле. Во всех посольских документах, как и в устных обращениях литовских представителей, московский государь именовался великим князем и только. Противная сторона долго и упорно не желала называть его царем, ставя ему в укор незаконное и необоснованное, самовольное присвоение титула, которым не обладали ни его деды, ни прадеды. И вот этот, казалось бы, ничтожный момент и тогда, и в будущем послужит препятствием в разрешении многих спорных вопросов, когда стороны, оставив сам предмет спора и даже забыв про него, будут долго доказывать друг другу правомочность, или, напротив, неправомочность, ношения московским самодержцем царского венца на своей голове. Иной раз дело будет доходить до такого абсурда, что то или иное посольство после многодневных бесплодных дискуссий с царскими дьяками насчет титула, не получив аудиенции у царя и, следовательно, не вручив ему посольских грамот, так и отбудет назад, не выполнив миссии. И все это только потому, что не сумеет договориться о том, как обращаться к владельцу московского трона. То же самое будет наблюдаться при ответных посольствах москвичей в Вильно или Краков. Всякий раз, отправляясь с подобной миссией, московские дипломаты будут получать от своего царя строжайший наказ, каким титулом называть своего владыку. А московские люди хорошо знали, что для них значит не исполнить царского повеления и сделать попустительство тамошним властям, не назвав полным титулом царя Ивана Васильевича. Но посольская речь при чужом дворе обрывалась сразу же, как только московский самодержец назывался царем. И вот эти споры из-за титула, как было отмечено, долго не позволяли, перейти к непосредственно предмету посольства. Надо сказать, что такое будет свойственно не только относительно Литвы или Польши. То же самое наблюдалось и в отношениях со Швецией, с Крымом и другими соседями.
