– Что такое? – невольно спросил Антон Антонович.
– С радостью вас поздравляю, ваше высокоблагородие.
– С какой радостью? Говори, пожалуйста.
– Приезжий человек у вас… Давно дожидаются, – проговорил Демьяныч, улыбаясь весело и таинственно.
У Антона Антоновича почему-то мелькнула в мыслях Людмила, ее приезд… Но к чему же ей у него дожидаться, да и не приехала она…
Видя, что Антон Антонович в недоумении, Демьяныч наконец шепнул ему, торжествуя:
– Не изволите угадывать… Папаша ваш прибыли…
Антон Антонович решительно потерял всякую способность соображать. Он только мог прошептать с отчаянием:
– Какой папаша?..
– Да ваш собственный, родитель ваш, – громко сказал Демьяныч, решив, что с таинственностью пора покончить. – Уж они давно дожидаются. Русский человек. Мы с ним вдоволь наговорились да наплакались. Вспомнили матушку Россию. Я и самоварчик поставил, за баранками сбегал. Вот пожалуйте, они в столовой. А на обед прибавить чего прикажете?
К Антону Антоновичу стало возвращаться самообладание. Он начинал понимать.
Он снял фуражку, провел рукой по голове, потом сразу отворил дверь в столовую и остановился на пороге.
В комнате было немного душно, низкие окна запотели от самовара. Около печки лежали два небольших узла. На столе, покрытом белой скатертью, кипел самовар, около деловых бумаг были разложены баранки, колбаса и даже стояла маленькая бутылочка коньяку, который Антон Антонович принимал по чайной ложечке, когда ему случалось промачивать ноги.
В кресле за столом сидел полный старик и пил чай.
Он пил медленно, с блюдечка, наклонившись и обмакнув в чай серые щетинистые усы. Когда вошел Антон Антонович, он не поставил блюдечка, а только поднял на него свои молочно-голубые глаза. У него было красное, круглое лицо с резкими морщинами. Жесткие седые волосы он стриг под гребенку. Руки у него слегка дрожали, а шея была несколько раз обмотана старым шерстяным шарфом.
Приглядевшись и, вероятно, узнав Антона Антоновича, старик бросил пить чай, опустил блюдечко и встал.
Одну минуту он хотел подойти ближе, потом как будто не посмел, только вытянул вперед подбородок и поправил шарф.
– Это вы? – проговорил наконец Антон Антонович.
– Это я, Антоша, – сказал старик хриплым голосом. – Я к тебе…
Он опять сунулся вперед – и опять не посмел и остался на месте.
Антон Антонович уже окончательно овладел собой. Он ясно видел, что должен делать, и, конечно, ничто в мире не заставило бы его изменить своему долгу.
Антон Антонович положил фуражку на стол и сел на табурет сбоку. Старик посмотрел, посмотрел и тоже опустился на кресло.
– Что же вам угодно? – спросил Антон Антонович. – Вы меня достаточно знаете.
– Я, собственно, Антоша, видишь ли… – заговорил старик. – Я, может, тебе известно, вскоре тогда место свое потерял – ты и г. столоначальнику доложил, отчего уезжаешь, и главноуправляющему, когда они тебя в кабинет к себе звали и еще десятью рублями наградили.
– Я эти 10 рублей выслал ему, получив первые заработанные деньги, – прервал Антон Антонович.
– Да, так вот я вскоре и лишился места, год без места был. Потом уж в контору одну поступил… Да закрылась контора. Я же знал, что ты у меня такой вышел… Достиг. Так если бы ты приютил пока что… место бы сыскать… Одному-то, Антоша, трудно мне теперь, при моей болезни.
Он говорил торопясь и беспрестанно поправлял шарф. Антон Антонович сделал движение. Старик не дал ему сказать и начал снова, еще больше спеша:
– А у тебя-то хорошо… Слуга какой хороший. Тепло, светло… Ежели попомнишь еще, что было, прости ты меня, Антоша, прости уж…
Антон Антонович встал. Старик тоже вскочил, с испугом вгляделся в лицо сына и замахал руками:
– Бог с тобой, Бог с тобой, – заговорил он, – смягчи ты свое сердце!.. Пусть я грешник перед совестью своей, а ты прости… Я даже и не ради чего, пожалуй, и не надо места, я себе найду место, не останусь я с тобой, а только для кого ж мне на свете жить, как перст одному… Сердцу моему скучно, для сердца прости…
– Прощать нельзя. Никаких прощений нет, – сказал Антон Антонович. – Я не изменился, а что было, то уже не забывается. Я не могу ничего.
– Не можешь? – растерянно проговорил старик. – Господи, а она-то просила меня тогда! Антоша, ну ради покойницы, не можешь?
Последние слова он выкрикнул как-то странно, почти безнадежно, и вдруг остановился, испугавшись.
Несколько мгновений длилось молчание. Только самовар пел на столе.
– Я вам сочувствую, но не могу поступить иначе, – сказал наконец Антон Антонович. – Вы слышали мои слова тогда: у меня нет отца. Вы для меня – человек, не поступающий согласно долгу. Такие люди не могут стать со мною в какие-либо отношения. Долг и честь – две главные основы жизни. Изменить им я не в состоянии даже ради памяти моей мамаши. Повторяю: я сочувствую вам и сожалею о вас, но прошу иметь в виду все вышесказанное и поступать согласно с ним.
– Я сейчас, я сейчас, – заторопился вдруг старик, – я ведь понимаю, Антоша, что ты сказать хочешь, я что ж, я уеду… Бог с тобой и с долгом твоим…
Он путался, начал было допивать чай с блюдечка, потом бросил, пошел к узлам.
– Вам куда? – спросил Антон Антонович. – Если на Батум, то поспеете к поезду – дилижанс сейчас отходит.
– Не знаю я, Антоша, куда, не знаю. Теперь все равно. Ну, хоть на Батум. Позови слугу-то узлы связать.
Пораженный Демьяныч молча связал узлы, хотел вынести, но старик не допустил.
– Не надо, не надо, хороший человек, я сам. Я знаю, где в дилижанс садятся. Ну, бывайте здоровы. Прощай, Антоша. Преуспевай. Что ж, не можешь – ну, не можешь. Это не от тебя все. Только не разумом тут судить нужно.
– Помните, что я вам глубоко сочувствую, – сказал Антон Антонович. Тут он встал и обнял старика. Но старик не отвечал на объятия, только съежился как-то, и Антон Антонович опустил руки.
– Память моей матери вечно священна для меня, – добавил он.
Старик молча кивнул головой и, не обертываясь, пошел к станции со своими двумя узлами.
Антон Антонович вернулся в комнаты, строгим голосом велел Демьянычу убрать со стола и подавать обедать, а сам прошел в спальню переодеться.
X
– Я не могла вас дожидаться, Антон Антонович, простите меня, – говорила Людмила. – В комнатах так душно, а я знала, что вы меня догоните.
– Но я был аккуратен, – сказал Антон Антонович и в доказательство вынул часы. Стрелка показывала пять минут седьмого.
«Нижняя» дорожка, по которой они шли, вилась на уступе горы, поросшей густым лесом. Налево возвышались шероховатые желтые скалы с деревьями на вершинах, а направо был обрыв, тоже весь заросший каштанами, вязами и низкорослыми кустами кизила.
Обрыв был не глубок, порою переходил в покатость, с узкой неверной тропинкой вниз. На дне текла извилистая река и проходила большая дорога, но зеленые шапки деревьев в овраге позволяли видеть только небо да синеватые очертания далеких гор за рекою.
Людмила шла немного впереди; Антон Антонович следовал за нею.
Идти скоро было нельзя: дорожка то поднималась, то спускалась, мелкие камни катились из-под ног и падали в обрыв.
Людмила не надела шляпки: солнце, хотя и пекло весь день, теперь сделалось мягкое и ласковое; черные волосы она перевязывала лентой. Ее синее платье с белыми цветочками не достигало земли и ей было удобно ходить по горам. Она шла не обертываясь и все время болтала.
– Антон Антонович, посмотрите, сколько ягод! Попробуйте, что за прелесть! Мы будем собирать кизил!
Она отыскивала в спаленной солнцем траве ягоды кизила. Они были продолговатые, темно-красные, еще теплые от солнца и нежные, как пух. Хороши были только упавшие, а на ветках ягоды не дозревали. Им нужно было полежать в траве и разогреться на солнце.
– Впрочем, не стоит, – сказала Людмила и бросила уже собранные ягоды. – Я устала. Там дальше есть сломанное дерево. Сядем, хорошо?
