– Хорошо, я поговорю с Павлом Павловичем, – холодно прервала ее Антонина. – Если вы думаете, что я могу тут иметь влияние… Вообще, я поговорю, исполняя ваше желание.

Она поднялась и медленно вышла в парк, оставив удивленную и сконфуженную Веру на жертву Тетеревовичу, который уже возвращался, потому что не открыл на берегу моря ничего занимательного.

Антонина шла, не замечая дороги. Ее туфли без каблуков не скрипели на песке дорожек, а шелест шелковых юбок заглушался шепотом каштановых деревьев. Смеркалось быстро. Тени ползли по спокойному пространству моря. В аллеях делалось черно. На одном повороте Антонина встретила косолицего молодого человека и его компанию. С удивлением она заметила, что Люси между ними не было, и хотела их спросить – но они прошли мимо быстро и молчаливо, и посмотрели на Антонину со странным видом.

Парк теперь казался совсем пустым. Из отеля многие уехали, а оставшиеся больные избегали прогулок после заката солнца. Антонина стала спускаться ближе к обрывистому берегу моря. Громадные камни, почти скалы, наваленные тяжело и беспорядочно, затрудняли ей путь. Но она знала удобную площадку над морем, покрытую кустами диких малиновых цветов без запаха, защищенную от ветра и чужих взоров. Там она часто сидела одна. Теперь она пробиралась к ней осторожно, как вдруг очень близко, совсем близко, она услыхала голоса. Ее отделял от говоривших только выступ камня, громадного, в два человеческих роста. Уютная площадка с малиновыми цветами была занята. Но Антонина не жалела об этом. Она остановилась, охваченная непреодолимым любопытством и желанием подслушать. Она узнала голос Люси, еще более взволнованный, чем накануне. Голос срывался, потому что Люся хотела сделать его твердым и насмешливым. Антонина, может быть, не вздумала бы подслушивать дикие разговоры этой сумасшедшей девчонки, – как она мысленно ее называла, – если бы в другом говорившем не узнала собственного мужа, Модеста Ивановича. С первого момента она сообразила все положение дела. Люся назначила Модесту Ивановичу свидание, чтобы сказать о «любви» Шилаева и Антонины. Но что она может сказать? Откуда и что она знает? Пусть догадывается, пусть преувеличивает, пусть лжет – Антонина заранее улыбалась ее бесцельным усилиям и с любопытством прислушивалась. Очевидно, она попала к самому началу разговора. Люся путалась, стараясь говорить заносчиво и смело. Модест Иванович отвечал немного удивленно, с неподвижной и холодной любезностью.

– Вы, конечно, не догадываетесь, – говорила Люся, – и не можете догадаться, зачем, собственно, я позвала вас… Мне нужно сказать… Я должна сообщить вам нечто очень важное…

– Во всяком случае, я радуюсь обстоятельствам, m-lle Люся, которые дают мне такое редкое удовольствие говорить с вами наедине…

– Не радуйтесь, не спешите: мое важное будет для вас не очень приятно… И не только неприятно, а тяжело.

– Вот как! – спокойно возразил Модест Иванович. – Ну, я неприятностей не боюсь. И, право, не могу себе представить, что скажет мне моя хорошенькая приятельница и родственница…

Голос Люси перебил его.

– Слушайте же. Вы увидите сами. И увидите, что я должна была сказать… – Люся точно оправдывалась, хотя ее никто не обвинял. – Ваш племянник… Шилаев… влюблен в вашу жену…

Люся остановилась, переводя дух.

– Ну, что ж? – по-прежнему спокойно произнес Модест Иванович.

– Да вы, может, думаете… Нет, и она тоже… Они целуются… Много раз… Я знаю…

«Откуда это она знает?» – подумала Антонина, улыбаясь. Она предвидела ответы мужа и заранее предвкушала Люсино поражение.

Действительно, голос Модеста Ивановича нисколько не изменился, когда он спросил:

– В самом деле? Вот счастливые люди! Зачем вы мне, m-lle Люся, об этом говорите? Я всегда завидую чужому счастью.

– Я вам сказала… – задыхаясь от волнения, произнесла Люся, – потому что нельзя… Павел Павлович… Она его губит… И сестра… Она ничего не знает… Да вы не верите мне, что ли? – почти вскрикнула она вдруг. – Или не понимаете? Ваша жена вам изменяет, – слышите: изменяет с другим, любит другого…

– Дорогая моя бырашня, какая вы еще наивная! И словечки у вас все из книжечек… Любит другого… Изменяет с другим… Это-то и было то тяжелое, что вы мне хотели сообщить? Напрасно вы так волнуетесь; мне, право, странно, почему вы принимаете это близко к сердцу? Нечто вроде того, что супруга моя забавляется – я давно знал. Неужели вы меня простаком считаете? И даже, если бы, – чего я не думаю, – измены разные были, что ж из этого? Антонина Сергеевна – живой человек. И с какой стати я ей мешать буду, когда я сам терпеть не могу, чтобы мне мешали? Выручать племянника из сетей я тоже не намерен; пусть сам выпутывается, да это ему и полезно, поверьте. Что касается сестрицы вашей – ведь она не знает? Ну и отлично, значит все в порядке; если вы не проговоритесь. Не правда ли?

Модест Иванович приостановился, но ответа не получил. Несколько секунд длилось молчание, и Антонина слышала только глухой голос моря и лепетанье набежавшего ветра в деревьях парка. Потом Модест Иванович продолжал вкрадчивее и тише:

– У вас, моя дорогая, такая пылкая головка, что я иногда за вас боюсь. Вы все принимаете горячо, не хотите рассчитать и обдумать. Надо ко всему проще относиться, потому что, откровенно говоря, ничего нет проще жизни. Как вы полагаете, дорогая моя? Вы такая хорошенькая, что я часто смотрю на вас с грустью: и достанется, думаю, эта прелесть какому-нибудь увальню, вроде моего племянничка… Что вы, милая? Подождите, слушайте. Достанется – и не оценит он ее, не разберет, какая редкость ему попалась, начнет с ней идеями заниматься, не поймет, что вы созданы для любви… И для одной любви… Вот эти золотые, огненные локоны… Как бы я их целовал… Попробуйте отнестись ко мне просто, прелесть моя. Я всю жизнь свою верил только в женскую любовь… Я знаю, что это такое… Поверьте и вы, моя единственная…

Раздался шорох, испуганные слова Люси, которых Антонина не могла разобрать, потом опять голос Модеста Ивановича, еще размереннее и тверже:

– Вздор, вздор!.. Вы моя, потому что вы прелесть; я вас люблю… И вы меня полюбите, ребенок вы эдакий, девочка… Теперь я не пущу, ни за что не пущу… Сама хотела говорить со мной наедине… И попалась теперь, радость моя…

В это же мгновение Антонина услыхала пронзительный крик, даже не крик, а визг, и Люся, как ураган, вырвалась из-за камня. Не замечая и не узнавая Антонины, она промелькнула мимо нее – и скрылась в темной аллее парка. За ней показался и Модест Иванович, осторожно и с трудом взбираясь на камни. Он прямо наткнулся на Антонину.

– Это ты, душа моя? – спросил он не без удивления. – Что ты здесь делала?

– Я подслушивала ваш разговор… нечаянно, – прибавила она, не имея смелости признаться в своем любопытстве.

Модест Иванович помолчал.

– Ну, тем лучше, – сказал он наконец. – Значит, ты поможешь мне как-нибудь это устроить – я боюсь, что глупая девочка наделает скандал… Успокой ее. Вот не думал, что она такая неистовая!

После этого Модест Иванович подал Антонине руку, и супруги молча направили путь к отелю. Дома они не застали ничего необыкновенного. Тетеревович уехал. Люся, немного бледная, жаловалась на головную боль и просилась домой. Павел Павлович, – который только что освободился и прилетел было на целый вечер, – поневоле собрался провожать дам. В коридоре он успел шепнуть Антонине:

– Завтра, в восемь часов вечера, я приезжаю в закрытой карете и мы отправляемся кататься. Я не могу. Я три дня не видал тебя. Я люблю тебя безумно. Ты не смеешь мне отказывать. Красавица моя, божество мое, да? Будешь ждать?

Антонину охватило уныние и отвращение. Она хотела сказать: нет – но почувствовала себя слишком усталой и бессильной для борьбы и, отдаваясь потоку жизни, молча кивнула головой.

Пасмурное утро глядело в окна виллы Sub sole. Небо точно опустилось к земле, море туманно серело и казалось тоже небом, покрытым такими же мутными тучами. По стеклу высокого полукруглого окна, в кабинете Луганина, извилистыми и редкими дорожками бежали капли дождя. Степан Артемьевич сидел недалеко от этого окна, за письменным столом, в широких и глубоких кожаных креслах. На нем был его постоянный меховой кафтанчик со шнурками; ноги закрывал тостый плед. Кругом валялись в беспорядке развернутые книги. Некоторые, в одинаковых синих обложках, были сложены одна на другую, высокими столбами прямо от пола. Несмотря на дурную погоду и нехорошее состояние здоровья – Луганин не хотел бросить работу прежде обычного часа. За конторкой, на высоком табурете, сидел секретарь с круглыми розовыми ушами, – тот самый, который имел успех у женщин, – и писал, внимательно прислушиваясь к голосу Луганина.