День 12 января 1944 года был особенно тяжелым. 4-й батальон уже пробился на западную окраину Насвы. Фашисты вновь бросили против него пехоту и танки. И тут случилась беда: выбыл из строя командир роты автоматчиков, той роты, где служила Лия. Управление боем нарушилось. А гитлеровцы все усиливали натиск. В критическую минуту Лия вскочила и крикнула:

— Братья — казахи и русские, за мной!

И бросилась вперед. Увлеченные примером, солдаты устремились в атаку. Соседний батальон, видя, что 4-й атакует, тоже бросился вперед. К вечеру Насва была взята.

И когда завязался бой за деревню Казачиха, Лия также была в первой цепи атакующих. Она первой ворвалась в траншею врага и, длинной очередью из автомата скосив восьмерых фашистов, схватилась врукопашную с их офицером. Этот острый эпизод по горячим следам событий был отражен в листовке, которая потом распространялась в войсках. Вот он, этот документ: «…немецкий офицер схватил Лию за фуфайку. Она вырвалась и мгновенно направила свой автомат в его грудь. Но немецкий бандит успел выстрелить первым. Голова у Лии начала кружиться, струйкой потекла кровь по ее смуглому лицу, руки ослабли. Но она не выпустила автомата. Отважная комсомолка собрала последние силы и дала длинную очередь по фашисту. Гитлеровец упал. Это был последний (78-й. — Н. У.) немец, убитый уже умирающей девушкой-героем».

Так 14 января 1944 года в 16 часов дня в районе деревни Казачиха Новосокольнического района Псковской области погибла смертью героя славная дочь казахского народа Лия Молдагулова. А 17 января со всеми воинскими почестями Лию похоронили у деревни Починки. Бригада же, развивая успех, гнала врага все дальше на запад. Закаленные в боях батальоны мстили за павших под Насвой и Казачихой, за нашу любимую Лию.

Бригада была уже далеко от этих мест, когда из ЦК комсомола Казахстана пришло письмо, в котором от имени комсомольцев республики бойцам и партийной организации соединения выражалась благодарность за то, что они воспитали такого храброго, стойкого воина, каким была их землячка Лия. А несколько позднее — 4 июля 1944 года — Президиум Верховного Совета СССР своим Указом посмертно присвоил Лии Молдагуловой звание Героя Советского Союза.

Митинг на Маноковском кладбище, открытие обелиска над новой могилой героини до глубины души взволновали меня. Я давно уже собирал материалы о жизни и подвиге знаменитого снайпера нашей бригады[5]. А после поездки по местам боев с помощью Главного управления кадров Советской Армии разыскал В. И. Ефимова, служившего начальником политотдела в нашем соединении. Василий Иванович очень хорошо помнит и бои за Насву, Казачиху и подвиг, совершенный там Лией Молдагуловой. Вот что написал он мне в конце 1965 года:

«Дорого фашисты заплатили за Алию. Окопы были завалены их трупами, ими же было усеяно и поле преследования.

Алия спасла жизнь не только своего (4-го. — Н. У.), но и соседних батальонов. Она спасла бригаду от полного разгрома, который нависал над ней, и обеспечила своим благородным поступком выполнение задачи бригадой. Вот за это-то Лия Молдагулова и была представлена нами к званию Героя Советского Союза».

Большое письмо В. И. Ефимова я опубликовал в газете Новосокольнического райкома партии «За урожай». Жители этого района свято чтут память Лии, которая, не жалея себя, сражалась за освобождение их сел и деревень. В самой Казачихе, где погибла героиня, сельчане установили мемориальную доску в память о бессмертном ее подвиге. В летнем парке районного центра Новосокольники установлен бюст Лии работы скульптора П. М. Криворуцкого. А в Насве имя Лии Молдагуловой присвоено средней школе.

Обо всем этом я рассказывал в Алма-Ате, Актюбинске и в Чимкенте. Больше всего запомнился Чимкент. Там, как и в Насве, одна из школ носит славное имя Лии. В 1965 году во дворе этой школы дети выстроились на линейку по случаю традиционного праздника первого звонка. Но на этот раз праздник был особенный — открывался памятник Лии Молдагуловой. Со скульптуры соскользнуло покрывало, и взорам собравшихся открылась фигура девушки-солдата. Из-под тонких, словно ласточкины крылья, бровей, взгляд, устремленный вдаль. Что она видит там, за голубою дымкой? Может быть, околицу деревни Казачиха? И кажется, что Лия вот сейчас спросит меня словами песни, которую она любила:

Нет, не сразила тогда, в 44-м, вражья пуля нашу Лию! Тяжело раненная, она нашла в себе силы подняться с сырой земли. И гордо выпрямиться во весь рост.

Ведь герои не умирают.

Не звонкие ребячьи голоса, а приглушенные стоны. Не парты, а тесно, одна к одной, приставленные узенькие койки. Они во всех классах и коридорах. А как же иначе, если страна пока не оправилась от ран, нанесенных самой жестокой и разрушительной из всех войн, если только начинают подниматься из руин и пепла города и села, если не хватает не только госпиталей, но и хлеба, топлива, электроэнергии, жилья. Не затихла еще горечь утрат и не зарубцевались окончательно раны у тех, кто победил в этой кровопролитной, страшной войне. Там, на фронтах, она кончилась. Там уже не рвутся больше снаряды, молчат пушки, не падают плашмя в истоптанный множеством ног, почерневший от дыма снег, в росные клевера, на бетонные плиты мостовых скошенные пулеметными очередями солдаты. А здесь, на одной из улиц Алма-Аты, в школьном здании, превращенном в госпиталь, как и в других госпиталях, война продолжается с неослабевающей силой, но ведут ее не полководцы, а врачи, отвоевывая у смерти человеческие жизни.

…Стонут больные. Некоторые еще не вышли до сих пор из сражений и, забывая, где находятся, мечутся во сне и продолжают отдавать команды, поднимают в атаки свои отделения, роты, батальоны, выводят их из окружения, бросаются со связками гранат на танки. Дают еще знать о себе ампутированные руки и ноги — ноют к непогоде. Еще не все искалеченные в боях сумели подняться с госпитальных коек.

Вот кто-то из таких, молодой, исхудавший, стоит, пошатываясь, обвиснув на костылях, и боится сделать первый шаг, все еще не веря, что стоит, и не замечает, как на лбу у него вспухают градинки пота. Это видит придерживающая его за руку медсестра. И крутые тени под глазами, и ставшую по-цыплячьи беспомощную шею, и выпирающие ключицы видит она отчетливо и закусывает губы.

— Смелее. Ну!

Шаг. Еще шаг.

— Вот и отлично!

Кого-то везут в операционную.

— Сколько можно возить одного и того же человека под нож?

— Столько, сколько необходимо, чтобы поставить на ноги, чтобы жил. И три, и пять раз. Ясно?

— Кто это так говорит?

— Это новый начальник госпиталя. Вчера вступил в должность. Чекуровым Петром Романовичем зовут. Вон палаты обходит.

Он, слегка прихрамывая, идет коридором. А навстречу ему с одной из коек, упираясь в подушку локтями, приподнимается инвалид:

— Н-не подходи! Не да-ам! Не да-ам! — кричит он исступленно и пытается здоровой рукой стащить повязку с культи.

— Спокойно, — начальник госпиталя силой укладывает больного на подушку и придерживает немного.

— Ух-ходи! Кто звал? — Лицо инвалида искажено, глаза дикие, блуждающие. — Утешать явился? Сам-то вон какой, а я… я… Видишь? На, гляди, — захлебывается он, высовывая из-под одеяла ногу: у нее нет ступни. — На, гляди. Отсиделся в тылу…

Начальник госпиталя присел на койку. Что мог ответить он на это? Сказать, что не отсиживался? Нет, говорить этого не следовало, по крайней мере сейчас. И он ждал, когда успокоится инвалид. А тот уже не мог не кричать, был не в силах остановиться и все ожесточеннее, все неистовее колотил обрубком руки себя по лицу, глазам. Нелегко было ему, молодому, сильному, смириться с тем, что, сколько бы ни продолжалась теперь его жизнь, уже не расстаться с костылями или коляской, что все оставшиеся на его долю месяцы и годы придется просить, чтобы помогли прикурить папиросу, взобраться по ступенькам лестницы.