— Ухх-оди!

И вдруг на весь коридор раздался спокойный, требовательный голос:

— На гауптвахту. На трое суток!

— Куда? — удивленно спросил инвалид.

Начальник госпиталя склонился над ним. Он был готов поручиться, что не впервые видит этого человека. И уже не мог отвести взгляда от его приметного, запоминающегося лица, от широких, будто переломленных надвое густых бровей.

«Да ведь там… Под Сталинградом… Его принесли самым первым… Потому и запомнился… Но почему культя?»

— Меня на гауптвахту?!

— Да, тебя. Ты в дивизии Родимцева был?

— Доктор! Вы?

— Но я же сохранил тебе руку.

— Это ее после, под Будапештом. А сейчас ногу… Хотят снова. По колено. Одной ступни мало? Все равно не дам. Не позволю.

— Неправду говоришь. Или выдохся? Эх, солдат, солдат!

— Доктор. Тогда опять вы… Может, не до коленки, оставите хоть…

Нервы снова сдали.

— Хорошо. Я. Договорились. — Врач поднялся и зашагал по коридору.

За госпитальными окнами у проходившего мимо грузовика забарахлил, застрелял мотор.

Тра-т-та-та! Тра-т-та-та! — застучало дробно, пулеметной очередью. Даже стекла зазвенели. И на какой-то миг исчезло школьное здание. Показалось, что все еще там, в самом пекле боев за Сталинград, в одном из медсанбатов. И что это только сейчас сброшенная бомба угодит в блиндаж и, неестественно взмахнув руками, рухнет, будто в яму, санитар, не окажется рядом медицинских сестер. И когда сверху, с наката посыплется земля, он испугается, что она попадет в незашитую рану в животе раненого сержанта, которого оперировал, и накроет его собой, своим стерильным халатом. И будет в те секунды думать только о бойце, о том, что надо сохранить ему жизнь, закончить операцию, не дать сыпавшейся сверху земле закупорить рану — тогда уже ничто не поможет, тогда конец.

Тра-т-та-та-та… продолжал стрелять по окнам госпитального здания забарахливший мотор. И к тому моменту, как ему стихнуть, перед мысленным взором шагавшего по коридору врача, с какой-то удивительной стремительностью, которую ни понять, ни объяснить нельзя, успели пройди опаленные войной годы.

…Известие о войне захватило в городе, где на немо-щенные окраинные улицы, если особенно настойчиво начинал дуть со степи ветер, наметало песчаные заструги.

То был Семипалатинск. Он приехал туда на работу после окончания медицинского института. В этом городе на втором этаже одного из зданий к двери прикреплена табличка: «П. Р. Чекуров. Зам. зав. облздравотделом».

Он все еще не мог привыкнуть ни к табличке, ни к своей фамилии на ней. Больно уж весомо и солидно выглядела она, набранная золотыми буквами на черном фоне, и совершенно не подходила к нему, молодому, долговязому и порывистому врачу, только год назад окончившему учебу. Он все еще не научился ходить медленно, степенно, а все бегом, все «на рысях», чтобы успеть как можно больше сделать за день.

Ну какой заместитель заведующего облздравотделом на улице, на глазах у людей, кинув на землю портфель, бросится к лошаденке, впряженной в пролетку и надсадно старающейся вытянуть ее из песчаного бархана? На пролетке восседала шестипудовая заведующая домом малютки. А он бросился, выхватил у кучера кнут. Тот наотмашь, с кряканьем стегал им выбившуюся из сил конягу. Кнут переломил о колено, отшвырнул в сторону и ошалелыми, потемневшими от гнева глазами, уставившись на заведующую, потребовал:

— Сейчас же слезайте. Ну!

И ту будто ветром сдуло с пролетки. Не исключено, что поступил он так потому, что накануне побывал в доме малютки и увидел, как хозяйничает там, словно в своей вотчине, эта заплывшая жиром особа. А когда вернулся за портфелем, услышал вдруг о начале войны. Это из раскрытого окна дома, возле которого оставил свою поклажу, донесся голос диктора. Там на всю мощность включили динамик. И сразу к дому стал стекаться народ.

Через три месяца военврач Чекуров уже в 21-й армии. Вернее, он пробирается туда. Стоят поезда. Рельсы скручены в жгуты, железнодорожное полотно изрыто воронками от снарядов, от станционного здания остался лишь черный остов. Рядом растрепанный небольшой лесок. А вдали, у самого горизонта, горит Гомель. Там уже гитлеровцы. И где-то невдалеке от него, на одном из оборонительных рубежей, дерется 21-я. Туда, в эвакоприемник и должен попасть, согласно предписанию, Чекуров. А впереди не полотно, а сплошное крошево из шпал и железа. Придется, видимо, пешочком. На этой полуразрушенной станции, забитой расшвырянными и поваленными набок составами, их собралось тридцать врачей. Все они разыскивают свои части. И никто из тридцати еще ни разу не был в боях, еще не нюхал пороху.

Шли кромкой леса. Шли долго, почти весь день. Вдали били орудия. Иногда, незнакомо горбатясь, стороной проплывали чужие бомбардировщики. Слабо подрагивала земля. А может, это только кажется с непривычки, что она дрожит. Все проголодались. Кто-то предложил сварить кашу. Предложение приняли, ссыпали гороховый концентрат в единственное на всех ведро и, не подозревая даже, чем это может кончиться для них, развели костер. Поняли, когда на дымок пожаловали вражеские штурмовики и сбросили у кромки леса на поляну, где горел костер, несколько бомб.

Вот тогда военврач Чекуров и те, кто был с ним рядом, впервые поняли, что такое война. И еще они до конца узнали, как тяжело терять товарищей. Похоронили девятерых. И не успели отойти от могил, как на тот же дымок с большака примчалась колонна фашистских танков. Теперь путь отрезан и вперед и назад. Оставалось одно: логом пробираться к Десне и на тот берег. Но тут выяснилось, что пятеро врачей не умеют плавать. Что же делать?

Вопрос этот почему-то задали ему, Чекурову, хотя среди врачей он был самым молодым. И как-то так получилось, что он принял на себя ответственность за благополучие этой пятерки.

— Собирайте хворост. Живо. Вяжите из него пучки и сами обвязывайтесь хворостом. Ремнями, ремнями связывайте. Все ремни мне сюда. Мне.

Когда-то он наблюдал, как переправлял таким способом через полноводную Или чабан своего не умеющего плавать друга.

Когда выбрались на противоположный берег Десны, на том месте, где полчаса назад собирали хворост, уже лязгали гусеницами танки. Но теперь это уже не имело значения.

Шла война.

У небольшой укрытой садами деревеньки Волоконовки, что в Курской области, уже несколько дней не стихали бои. Эвакуацией раненых, подлежащих отправке в тыл, распоряжался молодой долговязый военврач, порывистый, громкоголосый.

— Противошоковый укол старшине.

— Эту группу куда, товарищ военврач?

— Сейчас.

— Я сам дойду до машины.

— Погодите. — Не нравится Чекурову вид капитана, который собирается дойти до машины без посторонней помощи и уверяет, что его лишь слегка царапнуло.

— Пустяк же!

— Погодите! — Беглый осмотр и команда: — На стол капитана. Готовить к операции.

— Кто будет оперировать?

— Я.

А чуть позже операционная сестра сообщила подругам:

— Вот так пустяк! Сквозное черепное ранение.

— А теперь как?

— Будет жить.

Бьют за Волоконовкой орудия. Встает дыбом земля. Стекаются в село, где расположился медсанбат, раненые.

Над операционным столом склонился военврач Чекуров. Он протягивает руку:

— Зажим… Пинцет. Зажим.

На лбу врача широкий кровоподтек. Это четыре дня тому назад его хлестнуло тросом. И его и военфельдшера Шаргуленко.

— Фельдшер тоже у стола.

— Зажим, Шаргуленко.

— Есть зажим.

— Жгут. Быстро.

— Вот.

У Шаргуленко кровоподтек и на лбу, и через всю щеку к подбородку. Ему досталось сильнее.

Четыре дня тому назад недалеко от села Шеповатое под Харьковом они вытаскивали из лога раненых. Наступила ночь. Гитлеровцы подошли ближе. Лог уже простреливался, и, когда взлетали ракеты, приходилось лежать не двигаясь. К утру всех из лога перенесли в более укромное местечко. И тут узнали, что фашисты обошли Шеповатое с двух сторон, отжали к лесу оборонявшие этот участок войска.