О том, что было в тот день дальше, говорится в скупых строках наградного листа: «…Умелым действием товарища Кривенко разведывательный взвод дерзко овладел городом и удержал его до подхода главных сил. При этом уничтожил пушек — 10, бронетранспортеров — 8, автомашин с военным грузом — 30 и 800 фашистов».

10 февраля 1945 года находящийся в засаде танк Кривенко был атакован группой танков противника. Экипаж не струсил, принял неравный бой. При этом уничтожил два вражеских танка и до взвода пехоты противника.

Товарищ Кривенко достоин правительственной награды — присвоения звания Героя Советского Союза».

— Как это случилось? — спрашиваю я его. Вы об этом ничего не рассказывали.

— А чего тут рассказывать? — говорит Иван Илларионович, словно отмахиваясь. — Как поляков освободили, один танк пошел их сопровождать в Люблин, а тот, который был у нас в засаде, передал нам по рации, что видит, как в направлении к городу движется немецкая танковая дивизия. Ну я поставил машину тоже в засаду, и когда подошел авангард фашистской колонны, мы ударили. Две передних «пантеры» подбили сразу. Пехоту косили из пулеметов. Так и держали дорогу, пока не подошел наш моторизованный корпус…

Для этого человека героизм — норма. Ничего удивительного и героического не видит Иван Илларионович и в том, что его танк вошел в пригород Берлина — Шпандау первым, когда немцы спокойно разгуливали по улицам, работали магазины, кинотеатры, и никто не подозревал, что в городе русские; и в том, что в ночь перед последним наступлением на Берлин он один блокировал выход вражеских танков из Шпандау и поджег в неравном поединке «пантеру», а ствол могучего «тигра» метким выстрелом согнул в дугу; и в том, что разогнал в городском саду какое-то фашистское подразделение и раздавил там более сорока автомашин.

— В разведке всякое бывает, — спокойно говорит Кривенко и неожиданно добродушно улыбается. — На фрицев мы страху нагнали конечно, это дело ясное. Да ведь и сами поволновались.

Километров пятнадцать гнали по Шпандау, потом какого-то фашистского майора затащили на улице в танк. Он нам сказал, что это уже Берлин. Мы не поверили. А он глаза таращит, одурел с испугу. Тут и мы, признаться, заробели: наши еще к пригородам приближаются, а мы у фашистов в самом логове. И приятно, знаете, и страх малость берет. Командир наш, Масаев, свободно по-немецки разговаривал, это помогло нам сориентироваться…

Иван Илларионович на минуту замолкает, лицо его становится задумчивым.

— Убили его у самого рейхстага, — вздохнул Кривенко. — Высунулся из люка на него посмотреть, а тут «юнкерсы» сзади налетели… Я погнал танк по прямой, потом резко рванул машину влево. Если бы продолжал идти прямо, не сидел бы тут сейчас с вами: на этой прямой три бомбы рядом легли.

Двадцать четыре года прошло. У Кривенко семья, три дочки растут. А сам он преподает в училище механизации— в том самом «Октябрьском», из которого сбегал в 41-м на фронт… В год празднования 20-летия Победы над фашистской Германией Иван Илларионович был на торжественном параде войск в Алма-Ате, стоял рядом с другими прославленными воинами, защитившими Родину в жестоких боях с фашизмом. Он гордится ценным подарком министра Обороны СССР Маршала Малиновского — золотыми часами с дарственной надписью…

— Как будем встречать День Победы, гвардии старший сержант? — шутливо спрашивает его весной директор училища механизации Елин. — Выступишь?

— Наша победа нынче в поле, — отвечает Иван Илларионович. — Сеять ребята будут. А выступить — что ж, оно можно.

Прост он, правдив и скромен, как все мужественные и сильные люди.

В домашнем архиве учителя казахской средней школы села Казгородок Муташа Сулейменова хранится небольшая, изрядно потрепанная тетрадь. Давайте заглянем с разрешения автора в этот фронтовой дневник наводчика, а впоследствии командира расчета 45-миллиметровой пушки, и вспомним вместе с ним, как все было.

Год 1944-й. Конец июня. Наши войска только что вышли на левый берег Днепра, заняли оборону вблизи Могилева. Я в составе батареи 45-миллиметровых пушек 364-го стрелкового полка 139-й Краснознаменной стрелковой дивизии[6].

Бойцы отдыхают перед боем. У каждого свои думы, свои заботы. Вот к станине орудия привалился Вася Климов — наш командир орудия. Весельчак, балагур, каких редко встретишь. Стоит кому-нибудь загрустить по дому, по семье, как Климов вот он, рядом. И уже нет на лице солдата тоски-печали, а горькие думы уносятся прочь.

Как-то в первые дни службы в артрасчете, когда на боевых стрельбах я не поразил ни одной цели и, понятно, был в отчаянии, Климов подсел ко мне, хлопнул легонько по плечу своей сильной ладонью, спросил:

— Из Казахстана, значит?

Я удивленно посмотрел на Василия. Ждал, что он, как командир, за плохую стрельбу «стружку» снимать будет, а то чего доброго и в наряд пошлет. А тут… Сижу молчу. Климов как бы про себя продолжает:

— Слыхал про ваш край. Степи там, говорят, необъятные и пасмурных дней никогда не бывает. Ткнешь яйцо в песок — вмиг испечется!

Я улыбнулся. Хоть и горько было на душе, но улыбнулся. И стал рассказывать Климову о Казахстане, о богатствах, которые хранятся в недрах нашей Карагандинской области, о тучных хлебах, что шумят на полях колхоза имени Чкалова. И невеста, мол, есть, Алтынай звать, что в переводе на русский значит «золотая». Вот кончится война, сыграем шумную, веселую свадьбу.

Климов внимательно слушал мой рассказ, то удивленно вскидывая брови, то прищуривая свои светлые проницательные глаза. Потом сказал:

— Вот видишь, Муташ, какая у нас земля хорошая да богатая. А люди? А наши невесты? И эту землю, этот народ думают растоптать гитлеровцы…

— Не бывать этому, Василь! — крикнул я и сам удивился своей горячности.

— Правильно, Муташ, — поддержал меня Климов и тут же добавил: — Но, дружок, лозунгами да призывами врага не разобьешь. От каждого солдата и командира требуются выдержка, упорство, высокое мастерство. А ты вон… мимо…

Достал кисет, клок бумаги. И уже позднее, попыхивая самокруткой, добавил:

— Учись, Муташ. Тренируйся. Ни один снаряд, выпущенный тобой, не должен проходить мимо цели. Если трудно будет, помогу…

Стоит ли говорить, что после этих слов командира я всерьез занялся нашей «сорокапяткой». Через неделю-другую без промаха бил по целям, через месяц — стал наводчиком. А чуть позднее узнал, что Климов так же, как и я, призван в армию из Казахстана и хорошо знает наш степной край. Видать, тоже иногда грустил по дому, по родным местам…

Пишу на исходе дня. И не могу сдержать слез.

Только что похоронили Васю Климова, нашего командира.

…Бой разгорелся на рассвете 28 июня. Под прикрытием артиллерийских батарей и самолетов началась переправа. Днепр в районе Могилева не так уж и велик. Но попробуй переплыви даже маленькую речку, если по тебе хлещут очередями пулеметы, а тяжелые снаряды поднимают вокруг водяные смерчи.

Мы переплыли. На плоту. Всем расчетом. Дружно выкатили на крутой берег «сорокапятку», заняли полузасыпанный окоп, оставленный гитлеровцами, открыли огонь.

Весь день ухали взрывы, слышался треск пулеметов. Каждый дом, каждую улицу брали с боем. Стоило стрелкам ринуться в атаку, как Климов командовал нам:

— Вперед!

И мы поспевали за пехотинцами. Знали, что в боевых порядках стрелков огонь нашего орудия принесет больше пользы. «Вперед! Вперед!»

И вдруг команда оборвалась на полуслове. Я обернулся. Климов лежал у станины орудия, раскинув в стороны большие, опаленные в боях руки.

— Василий! Вась…

Командир был еще жив. И когда я подполз к нему, он тихо сказал:

— Вот и все, земляк… Отвоевался. А тебя ждет… Алтынай. Золотая, значит. Хорошее имя…