— Куда там! Растворило!..
— Косами, серпами не возьмём по такой погоде? А?..
— Я, Ларионыч, не имею опыта, как по грязи хлеб убирать, — усмехнулся Опёнкин. — Наш колхоз всегда засухо с уборкой управляется… Жать-то можно серпами, а дальше что? Свалишь хлеб в болото. Если затянется такая погода — погниёт. Порвёт, дьявол, уздечку! — грузно повернулся к окну на заскрипевшем стуле Опёнкин, распахнул створки. — Стоять, Кальян! Вот я тебе! — Он увидел проходившего по двору райкомовского конюха. — Никитич! Посмотри там, чтоб он уздечку не порвал…
Мартынов подошёл к окну.
— Где купили такого красавца?
— В Сальских степях. Будённовская порода, из дончаков выведена. Крепкая лошадь. Лучшая верховая порода.
— Застоялся. Проезжать надо его почаще.
— Вот проезжаю. Вчера в каучуксовхоз на нём ездил. Во мне сто двадцать кило. Нагрузочка подходящая.
— А чего ты, Демьян, так безобразно толстеешь? — похлопал Мартынов по животу Опёнкина. — На кулака стал уже похож.
— Сам не знаю, Ларионыч, с чего меня прёт, — развёл руками Опёнкин. — Не от спокойной жизни. После укрупнения и вовсе замотался. Четыре тысячи гектаров, восемь бригад. Чем больше волнуюсь, тем больше толстею.
— Покушать любишь?
— Да на аппетит не обижаюсь…
Ветер задувал в окно брызги, дождь мочил журналы, лежавшие на подоконнике. Опёнкин закрыл окно. Мартынов отошёл, присел на край стола.
— А не получится опять по-прошлогоднему? — вскинул Опёнкин на Мартынова глаза, чёрные, умные, немного усталые.
— Как — по-прошлогоднему?
— Соседи наши на семидесяти процентах пошабашат, а нам опять дадите дополнительный?
— По хлебопоставкам? Нет, насчёт этого сейчас строго… Может быть, только заимообразно попросим. У тебя много хлеба осталось, а у других нет сейчас намолоченного. Вывезешь за них, потом отдадут.
— Вот, вот! — заёрзал на тяжело скрипевшем под ним стуле Опёнкин. — Я ж говорю, что-нибудь да придумаете. Не в лоб, так по лбу! Нам уж за эти годы после войны столько задолжали другие колхозы! Нет на меня хорошего ревизора! Судить меня давно пора за дебиторскую задолженность!.. Тысячу центнеров должны нам соседи милые. И хлебопоставки за них выполняли, и на семена им давали. И не куют, не мелют! Станешь спрашивать председателей: «Когда ж вы, братцы, совесть поимеете, отдадите?» — Смеются: «При коммунизме, — говорят, — сочтёмся». А, по-моему, — встал, рассердившись, Опёнкин и, тяжело сопя, стуча полами мокрого, задубевшего плаща по спинкам стульев, заходил по кабинету, — по-моему, коммунизма не будет до тех пор, пока это иждивенчество проклятое не ликвидируем! Чтоб все строили коммунизм! А не так: одни строят, трудятся, а другие хотят на чужом горбу в царство небесное въехать!..
— Погоди, не волнуйся, Демьян Васильевич, — сказал Мартынов. — Может, обойдемся и без займов.
— Какие займы! Говорите прямо — пожертвования. Никто нам и в этом году не отдаст из старых долгов ни грамма. Придут к вам, расплачутся, и вы же сами нам скажете: «Повремените, не взыскивайте. У них мало хлеба осталось. Надо же и там чего-нибудь выдать по трудодням, засыпать семена».
Остановился перед Мартыновым — высокий, грузный, на толстых, широко расставленных ногах.
— Ты не подумай, Пётр Ларионыч, что я жадничаю. Почему не помочь колхозу, ежели несчастье постигло людей, град, скажем, либо наводнение? Пойдём навстречу, с открытой душой. Но ежели только и несчастья у них, что бригадиры с председателем во главе любят на зорьке понежиться на мягких пуховиках, — тут займами не поможешь!.. Не о своём колхозе беспокоюсь. Мы не обедняем. Ещё тысячу центнеров раздадим — не обедняем. Но это же не выход из положения! Вы же никогда так не поправите дело в отстающих колхозах — подачками да поблажками!..
— Я тоже не сторонник таких методов подтягивания отстающих, — ответил Мартынов, глядя Опёнкину прямо в глаза, умные, много перевидавшие за пятнадцать лет его работы председателем колхоза. — Так мы, действительно, не наведём порядка а колхозах и район не поднимем… Дополнительного плана тебе не будет. Ни под каким соусом.
Опёнкин недоверчиво покрутил головой.
— Это пока ты правишь тут за первого, Ларионыч. А приедет Виктор Семёныч? Скажет: «Ну-ка потрясти ещё Демьяна Богатого!»
— Попробуем и Виктора Семёныча убедить. Это самый лёгкий способ: потрясти тебя, других, выполнивших досрочно план.
— Когда у него отпуск кончается?
— Если не продлят ему лечения — в субботу приедет.
— Вот, с дороги отдохнёт часика два и начнёт шуровать!
Мартынов не ответил, отошёл к окну, перевёл разговор на другую тему.
— Всё же плохо организовано у нас хозяйство в колхозах. Пошли дожди, — и мы садимся в калошу. А если такая погода продлится ещё недельки две?.. Надо вдесятеро больше строить зерносушилок, крытых токов. Может быть, и для снопов надо сушилки строить.
— Риги — назывались раньше такие сараи у крестьян, — сказал Опёнкин.
— Не сараи — навесы хотя бы, соломенные крыши на столбах. Попроще, да побольше!
— Ежели без стен — ещё лучше, — согласился Опёнкин. — Продувает ветерком, быстрее просушивает… Посевные площади не те, Ларионыч. Раньше у хозяина было всего десятин пять посева. А ну-ка, настрой этих риг на четыре-пять тысяч гектаров!
— Вот я и говорю, — продолжал Мартынов, — совершенно в других размерах надо всё это планировать! Даём колхозу задание: построить три зерносушилки. А надо — тридцать, пятьдесят!.. То засуха нас бьёт, то дожди срывают уборку, губят готовый урожай. Когда же это кончится?.. Тебя, Демьян Васильич, я вижу, это не очень волнует. Ты думаешь, небось: мне хватило двух недель сухой погоды для уборки. Ну, знаешь, и ты не очень хорохорься. А если бы дожди пошли с первого дня уборки? Тоже кричал бы караул! Пусть это раз в десять лет случается, но и к такому году мы должны быть готовы.
Опёнкин слушал Мартынова спокойно, с улыбкой.
— Готовимся и к такому году, Ларионыч. Из нашего колхоза десять человек третий месяц уже работают на лесозаготовках в Кировской области. Пятнадцать вагонов леса получили оттуда. Ещё раза три по столько же отгрузят. Хватит там и на электростанцию, и на клуб, и на крытые тока, и на сушилки.
— У вас-то хватит!..
— Я тебе объясню, Ларионыч, — сказал, помолчав, Опёнкин, — почему в нашем колхозе работа спорится, люди дружно за всё берутся. Потому что колхоз богатый, есть чего получать по трудодням, и хлебом, и деньгами. У нас самое тяжкое наказание для человека, если отстраняем его решением правления от работы дня на три.
Мартынов засмеялся.
— Объяснил! А колхоз богатый, потому что люди дружно работают.
— Да, — улыбнулся Опёнкин, — так уж оно, как пойдёт колесом… А пережили и мы немало трудностей… Приехал ко мне как-то в военное время Михей Кудряшов, председатель «Волны революции», не помню уж по каким делам. Повёл я его обедать к себе домой. А у меня — чёрный хлеб на столе. «Как тебе, — говорит, — не стыдно? Председатель, не умеешь жить! Не можешь для себя хотя бы организовать?» А чего стыдно? Время было тяжёлое, война. Сдали сверх плана в фонд Красной Армии полторы тысячи центнеров. Сами сдали, добровольно. Решили — переживём. Картошки в хлеб подмешаем, того, сего — выдюжим! Прошлым летом заехал я к ним в «Волну». Какой был лично у Кудряшова хлеб — не знаю, а у колхозников, у всех — чёрный. И семян просят занять им. А у нас уж который год все белый хлеб едят, как и до войны. «Как тебе; — говорю, — теперь не стыдно? Кабы себя от людей не отделял да чёрный хлеб ел тогда, может, злее был бы, пуще стремился бы поскорее одолеть трудности!». Колхоз — не для нас только, председателей, так я понимаю, не для нашей роскошной жизни. Когда всем хорошо, то и нам хорошо…
… Долго ещё думал Мартынов после ухода Опёнкина об этом человеке. Если бы все были такие председатели колхозов в районе! Вот у него пошло колесом — колхоз богатый, потому и люди хорошо работают. А в некоторых колхозах тоже идет «колесом», только наоборот: на трудодень — крохи, потому что был плохой урожай, плохо работали колхозники, а плохо работали, потому что и в прошлом году получили мало хлеба по трудодням. Тут уже получается не колесо, а заколдованный круг. Но этот круг надо разорвать, во что бы то ни стало! Кто может его разорвать? Вот такие люди, которым народное дорого, как своё кровное… Мартынов был зимою в колхозе «Власть Советов» на отчётно-выборном собрании. Когда выдвинули вновь кандидатуру Опёнкина в председатели, один колхозник, выступая, назвал его: «душевный коммунист».
