— Врёт он вам, что — град, то, сё, — сказала она. — Ничего не было. Просто вздумается ему, что где-то лучше — и едет.

Зарабатывали они всюду хорошо, но ей уже ничто не мило, устала от бродячей скитальческой жизни. Вот и сейчас — двенадцать суток в дороге с грудным ребёнком, и другой такой, что всё время на руках. Да и денег-то этих заработанных ей попадает мало. Муж туговат на кошелёк, больше тратит деньги на себя, а на покупки для семьи не очень расщедривается. Старшим девочкам-школьницам — особенно достаётся. В прошлом году с половины зимы стали ходить в школу и вот опять, не кончился учебный год — уехали, почти полмесяца уже в дороге и не видно, когда устроятся на месте. Сама она старше мужа на семь лет, ему тридцать три, ей со-рок, а тут ещё нездоровье…

— А когда я жила в Константиновской, про меня тоже в газете писали, — сказала она, взглянув на меня. — Приезжал к нам из редакции селькор, на карточку меня снимал. Ударницей была…

И закончила свой рассказ с внезапной вспышкой злости.

— Я уж думала — бросить его, нехай сам веется, так надоело! За дурною головою и ногам нема спокою. Девочку только жалко. Девочка вот эта — его. Если разойтись — возьмет её, а я к ней привыкла, как к своей… А, может, он и от дитя своего откажется? Я ещё не говорила с ним… Бросить, уехать обратно в Константиновскую, в свой колхоз? Хату вот я продала там свою. Ну, я думаю, можно стребовать с него через суд, а? Деньги-то я ему отдала, я их и не видела. Как вы посоветуете, товарищ редактор?

Я посоветовал ей так и сделать, как она надумала: ехать в Константиновскую, а если дойдёт у них до суда, то взыскать с Гунькина не только деньги за проданную хату и корову, но и половину всех его мотоциклов, баянов и прочего нажитого совместно добра.

— … Вот, стало быть, товарищ, потому и ездим мы, что есть куда поехать. Простору много. Не то, что в какой-нибудь Швейцарии или Голландии. Там, поглядеть на карту, — на одном краю позавтракать, на другом пообедать, а ужинать уж и негде, не хватает, стало быть, государства на полный дневной рацион, ха-ха-ха! А у нас, покуда от краю до краю доедешь — одной соли пуд съешь! Земля русская велика и обширна. Как в песне поётся: ши-ро-ка-а стра-на мо-я род-на-я-я!..

— Гражданин, здесь петь не разрешается, — осаживает весёлого пассажира официантка.

— Нельзя? Не буду. Не разрешается, не надо, что ж поделаешь. Ты только не серчай, дорогая.

Разговор происходит в буфете станции Кавказская. Против меня за столиком сидит, облапив кружку с пивом, мужчина лет пятидесяти, бородатый, краснолицый, в полушубке нараспашку.

— А хорошие, парень, есть места на земле! Расчудесные! Вот жил я в Омской области, Сибирь считается, на каторгу раньше ссылали туда, людей пугали Сибирью, а ничего там страшного нету. Холоднее, правда, чем, к примеру, на моей родине в Воронеже, но — терпимо. Главное дело — тихо. Если мороз градусов сорок, то уж тишина, ветка на дереве не шелохнёт. Зато природа там какая, охота! Казарки табунами ходят. Объездчиков верховых выделяли от колхоза, чтоб пужали птицу дикую, а ежели не пужать — вытолчут хлеб, как скотина, такая их сила. А рыбы! Семь озёр было на нашем участке. Усадьбы прямо к озеру выходили. И снасти не требуется, руками можно рыбу брать. Пойдёт баба огород поливать, зачерпнёт ведром воды из озера, плеснёт на капусту, а карась этакий, в пол-аршина, хвостом по земле — шлёп, шлёп… Почему уехал оттуда? Опять ты про это самое. У меня, парень, натура такая: не могу долго на одном месте жить, какое бы оно ни было распрекрасное. Кабы в рай попал, и там бы не засиделся. Интересно поглядеть, какая где жизнь, где что строится, а то и смерть придёт — ничего не видел, как крот в норе… Мне один товарищ уж говорил: «Ты, — говорит, — дядя, не советский человек, а летун». А я ему отвечаю: «Нет, гражданин-товарищ, неправильное твоё рассуждение, не летун я, а самый что ни есть радетельный хозяин». И доказал ему на факте. «Чьё, — говорю, — у нас это всё — города, реки, колхозы? Народное. Кто ему хозяева? Мы все, и я, стало быть, хозяин. Должон я своё хозяйство обсмотреть, где что делается, может, где непорядки какие?» Ха-ха-ха! Это тоже не каждый решится — такую заботу о своём хозяйстве проявить! Немалый труд — столько поездить!..

— Но есть и такие, что просто ищут — где бы с меньшей затратой сил побольше заработать.

— Правильно, и такие есть. Ну, что ж, это давно сказано: рыба ищет где глубже, человек где лучше.

— А что бы получилось, если бы все кинулись искать — где лучше?

— Да что, нехорошо получилось бы, это верно… Поехали бы все по земле в кибитках, нынче здесь, завтра там… Как один председатель цыганского колхоза рассказывал: «Вечером ложился спать — был колхоз, утром встал — нету колхоза. Куда девался? Уехал, к ядрёной бабушке!» Ха-ха-ха. Гражданочка, дорогая! Ещё кружечку. Может, у вас тут и смеяться не разрешается? Можно, только потише? Ну, хорошо. Вы уж извините, такой голос у меня.

Не поймёшь моего весёлого собеседника. Видом своим он не похож на убеждённого бродягу, бескорыстного искателя новых ощущений. Полушубок на нём добротный, из мягких романовских овчин, хорошие сапоги, сам плотен, здоров, семья есть у него, расположились здесь же, на вокзале. Я разговариваю с ним уже часа полтора. Встретились мы возле справочного бюро, где он делал остановку на билетах, заштемпелёванных множеством компостеров, там началась наша беседа, оттуда мы пошли в буфет выпить по кружке пива и вот заказываем уже по третьей, а мне всё ещё не ясно — что это за чудак?

— Нет, парень, я не из таких, что гоняются за длинными рублями. Боже упаси! Я человек трудящий. Да нынче и нельзя иначе прожить. Поездишь — поработаешь, поработаешь — поездишь. Работал и в совхозе, и на птицекомбинате — там, у нас, в Воронежской области. Но больше по колхозам. В колхозе как-то развязнее, ни гудка, ни часов, дело привычное, я же все-таки сам из хлеборобов. Только езжу я просто. Не выбираю доходность, пятое, десятое. Как Колумб Америку открывал — куда глаза глядят! Увижу картинку какую-нибудь, обёртку с конфеты либо с папирос — горы нарисованные, пальмы, море — вот, говорю жёнке, где мы ещё не были. Собирайся, поедем. На счастье!.. Раз, не поверишь, как случилось. На станции Основа, в Харькове, прихожу на вокзал, говорю кассиру: «Дайте билеты». — Он спрашивает: «Куда?» — «Да куда-нибудь», — говорю. Он глядит на меня. «Как это — куда-нибудь?» — «Да так». А мне в самом деле так пришлось. Доездился до ручки, местность незнакомая, и денег сорок пять рублей осталось. Дал я ему эти сорок пять рублей. «Считай, — говорю, — сам — два взрослых, два детских, куда хватит, туда и давай». Кассир было за пьяного меня принял, потом видит — человек при памяти, взял деньги, расчёл по своей таблице, дал билеты до одного разъезда. И так, понимаешь, удачно пришлось. Высадились мы на том разъезде, тут и хуторок поблизости. Пошли туда — колхоз, принимают. Неплохой колхоз оказался. По семь кил получили. Год прожили там.

Наконец-то стали добираться мы до «кил».

— Вы, гражданин, рассказываете забавные вещи, это всё интересно послушать. Но давайте обсудим серьёзно. Когда в старое время кочевали люди, это было понятно — почему.

— Не знаю, парень, я в старое время никуда дальше своего города не ездил. Не знал, что там и есть за Воронежом.

— Ну, вам, может быть, не приходилось, но вообще-то ездил народ. Нужда, безземелье, неустройство в жизни. Но сейчас — другое положение. Всюду колхозы, земли достаточно, машин много. Везде можно одинаково хорошо устроить жизнь. Зачем же искать лучшего на стороне? Что значит — хороший колхоз? Это значит — люди там крепко поработали, годами наживали хозяйство, приводили в порядок землю, строили много. А вы — на готовое…

— Наживали? А мы, парень, не наживали?

Я, видимо, затронул больное место в душе воронежского Колумба. Добродушная улыбка сбежала с его лица, мелкие густые морщинки на переносице и под глазами разошлись, я увидел его глаза — холодные, серые, трезвые.