— Куда едете, гражданин?

— В Белоречку пробираюсь. В станицу Белореченскую.

— Откуда?

— Из Саратовской области.

— Зачем приехали на Кубань?

— В колхоз вступать… Недород, милый, хлебушка мало получили.

Спросишь другого, заказывающего билеты в обратном направлении.

— А вы куда?

— На родину, в Курск. Домой.

— Не понравилось здесь?

— Нет.

— Почему?

— Да что ж — от чего убегал, от того как раз и не убёг. Сказывали — Кубань такой край, где никогда неурожая не бывает, а оно и здесь то ж случилось… В колхозе был я тут в одном. Вспахали, посеяли, всё благополучно, росло хорошо, откуда ни возьмись, черепашка эта самая, начала подъедать, повредила посевы. По одному килограмму на трудодень дали — разве ж это хлеб?.. А у нас нынче, в нашем колхозе, пишут мне, урожай сильный на всё. И на зерно, и на овощи. По пять килограммов получают. Вот какая история…

— Значит — обратно?

— Обратно…

Из дальнейшего разговора выясняется, что это у него уже не первый рейс сюда-туда. Он бывал на юге и в других местах, бывал на Дону, на Украине, оттуда тоже возвращался в Курскую область, теперь вот приехал на Кубань, но опять — неудачно.

Таких непоседливых искателей жирного трудодня называют в станицах — «колхозники до первого градобоя». Сами они именуют себя обычно переселенцами, хотя их кочевье по стране ничего не имеет общего с тем переселением, которое поощряется у нас и необходимо для полного освоения наших природных богатств. Едут они, не считаясь ни с какими государственными планами переселения, по своему маршруту, и не задерживаются долго на одном месте. Есть люди, сделавшие переезды с места на место, из колхоза в колхоз, своего рода профессией, доходной и не особенно трудной, если не считать дорожных неудобств. Есть побуждаемые к «эмиграции» с родины причинами иного порядка.

Вот несколько типов таких «переселенцев»-перебежчиков, встречавшихся мне на Кубани.

… Вокзал станции Армавир. Время — ранняя весна, на улицах под заборами лежит клочьями снег, грязный, мокрый, дует сырой ветер, холодно, а в вокзале — духота от большого скопления пассажиров.

В углу зала ожидания расположилась семья: муж, жена, четверо детей. Едут, видимо, издалека, с севера. На нём меховая куртка, сапоги из оленьей шкуры, расшитые по голенищам узорами. У детей и жены — сибирские валенки-чёсанки, каких не умеют делать на юге, мягкие и плотные, не пропускающие воду. Расположились они по-домашнему. Жена, чернобровая высокая женщина с жёлтым усталым лицом, принесла выстиранные на перроне под краном детские пелёнки, развесила их сушить на батареях парового отопления. Старшие девочки, привязав пустой мешок одним концом за трубу отопления, другим за ручку поставленного стоймя тяжёлого чемодана, сделали из него подвесную люльку, укачивают истомившегося в вокзальной духоте маленького ребёнка. Мальчик лет трёх возит по полу между узлами и чемоданами привязанную за нитку коробку из-под папирос.

Я беседую с главой семьи. Глава — молодой человек, ему, похоже, нет и тридцати, жена старше его. Молодой, но бывалый, а ещё больше — хочет показать себя бывалым. Это сквозит в его развязных манерах, в напускной солидности жиденького баска, когда он подзывает носильщика и говорит: «Слушай, носильщик, четыре билета на сорок первый, плацкартные. Заплачу не по таксе. Не можешь?.. Ну и Армавир преподобный! Семь тысяч километров проехал — такой станции не видал! Не хотят даже разговаривать с людьми! Безобразие!». На руке у него маленькие дамские часики. Он то и дело отворачивает рукав меховой куртки и поглядывает на них, хотя против нас на стене висят большие круглые вокзальные часы, да и спешить ему некуда, так как сорок первый отправляется в пять вечера, а сейчас ещё утро.

Он словоохотлив; рассказывает, что едет из Сибири, работал там «по колхозам», мастер на все руки — столяр, плотник, бондарь, колёсник, уехал оттуда потому, что не понравился климат. Кроме того, я узнаю, что меховую куртку свою он купил в Забайкалье за золотые рубли (колхоз их занимался в свободное время золотодобычей, выделяя для этого специальную бригаду), унты ему продал перед отъездом знакомый бурят, и в багаже у него едет ещё много всякого добра, нажитого там.

Наружность его невзрачна. Ростом невелик, рябоват, маленький носик пуговкой, пустые, невыразительные глаза. Говор у него южный — «нехай», «аж». Не приходится долго гадать, откуда он родом, он сам говорит: «Думал было заехать на родину, да плохо сейчас с пересадками. Крюку надо давать, а потом ещё автомашиной ехать — за Сальском на Маныче, хутор Дубовский».

Беседуем о том, о сём. Я не спешу признаваться, что я сотрудник газеты, но приходится к месту сказать, что я тоже бывал и в Сибири, и на Маныче, и на Дону, и на Волге, и здесь всю Кубань объездил. Мой дорожный, видавший виды овчинный полушубок, и осведомлённость в географии СССР располагают ко мне парня. Он принимает меня за коллегу по образу жизни.

— А сейчас откуда едешь? — спрашивает он.

— Из Ейского района.

— Это Ейск, что на Азовском море? Слыхал… Ну, как там? Не устроился?

Нет, — отвечаю, — не устроился.

— А как там вообще?

— Насчёт чего?

— Насчёт колхозов, урожая.

— Не плохо.

Рассказываю ему, что видел в Ейском районе, какие там колхозы, доходность.

— А так, чтобы чего-нибудь особенно выдающегося — нету?

— Ну здесь в Краснодарском крае есть колхозы, и покрепче… А вы сейчас прямо из Сибири?

— Нет, я уже и тут кой-куда заглядывал. В М-ской был, — называет он станицу на Туапсинской ветке. — Сегодня ночью оттуда.

— Ну, что там? — спрашиваю в тон ему.

— Да тоже ничего такого подходящего. Пять колхозов, совхоз есть… Я, собственно, чего туда заезжал. Наши дубовские люди живут там в одном колхозе, я из Сибири прописал им, что хочу переехать на Кубань, вот они, значит, и отбили мне телеграмму: езжай к нам в М-скую. Зря только время потерял. Надо было ехать прямо куда наметил, не заворачивать.

— Что — не понравилось там?

— Чепуха, — махнул он рукой. — На людей нельзя доверяться, пока сам не посмотришь. Кто новины не видал, тот и ветоши рад… Самое большее — шесть килограммов, — всех культур, не одной пшеницы, — и деньгами три рубля. А то — пять кило, четыре. Обыкновенные колхозы, среднего качества. И там, где шесть, то было в прошлом году, а теперь навряд, чтоб удержались они на этой точке… А она, понимаешь, — кивнул на жену, — злится на меня: почему не остались? Семь тысяч километров проехали, а ещё на каких-нибудь полтораста-двести — терпения не хватает. Я ей говорю: дура, ты пойми, что мы не куда-нибудь приехали, а на Кубань! Тут можно такой колхозик выбрать — закачаешься! Есть колхозы — по пять миллионов дохода имеют. Верно?

— Верно.

— Вот. Тут есть из чего выбрать. Кубань — она издавна славится. Какая нам неволя? Будто так уж обедняли, что некуда деваться.

Жена не ответила ему. Она хмуро молчала во всё время нашего разговора. Нашла себе и здесь, на вокзале, женскую работу, латала какие-то тряпки, поглядывая иногда на окна, за которыми проносились без остановки составы с цистернами.

Мне интересно было услышать от этого парня более обстоятельную характеристику м-ских колхозов — что же ему там не понравилось? Цифры распределения доходов он назвал приличные. Да и сам я бывал в М-ской не раз, знал хорошо эти колхозы. Один колхоз там, действительно, можно было отнести к числу «среднего качества», даже «ниже среднего», остальные же были зажиточные, крепкие колхозы с многосторонне развитым хозяйством. И у нас завязался профессиональный разговор, как у двух знатоков своего дела. Больше рассказывал он, я слушал.

— А ты что, может, поехать туда хочешь? Не стоит, не советую. Сказать по правде, колхозы там хорошие, но — для местного жителя, который на корню сидит, а так, чтоб подработать — негде. Нет такого колхоза, чтоб был для нас рынтабельный. Ну вот тебе, к примеру. Есть там «Волна революции», этот самый, где шесть кило на трудодень. Так по виду — ничего колхоз, урожайность у них, дисциплина, порядочек. Вот и ей, — кивнул опять на жену, — понравилось там. Машинами возят колхозников в поле для женщин с грудными детьми участок возле самой станицы, ясли хорошие. Ладно, согласен, неплохо эта всё — ясли, машины. Работать там можно с удобствами. Но получать-то что будем? Я и землякам своим посоветовал: удирайте, пока не поздно. По шесть кило вы больше тут не оторвёте. А почему я так заключаю? Уж слишком ударились они в строительство. Я как узнал, что они наметили строить — канал, в двадцать тысяч трудодней обойдётся, два коровника, птичник, свинарник, культурные табора, звуковое кино — э-э, думаю, тут дело не попрёт! Со мной случалось уже такое. Не со мною лично, а с одним моим корешком, Федькой Зубовым… Приехали мы с ним, понимаешь, в Казахстан, в тридцать седьмом году, в Карагандинскую область, Фёдор вступил в один колхоз, я в другой — разошлись. Фёдоров колхоз — махина, показательное хозяйство, постройки богатейшие, водопровод, автоматические поилки, электричеством коров доят. Вот это ему всё в глаза кинулось — туда подал заявление. Так его там и подоили! Дожил до отчётного года — получил от жилетки рукава. Оказывается, всё это у них ещё не оплачено было, кредиты брали на строительство, а их же и отдавать надо, покупали за хлеб лес, железо. Неделимый фонд весь доход пожрал. Ишачил, ишачил парень лето за чужие долги, с чем пришёл с тем и ушёл. А я выбрал себе другой колхоз. Небольшой колхозик и по виду небогатый. Правление помещается прямо в жилом доме, и конторы не построили, скот стоит в таких завалюхах, как раньше у единоличников были, но держат скота много, и сеют много, всю землю распахали, такая нагрузка у них на трудоспособного, как нигде, работают здорово, день и ночь. Думаю себе — тут вернее дело будет. Так и получилось. Завалили амбары хлебом, два гурта скота продали, строительством не занимаются, расходов никаких — всё на трудодни пошло. По пятнадцать кило зерном получил да по семь рублей деньгами. Вывез на базар сразу двенадцать подвод муки, продал на четырнадцать тысяч, да три тыщи из кассы получил — денежную часть — и поехал. Велосипед купил себе там, ружьё бельгийское за тыщу двести. И Фёдора два месяца на своём иждивении содержал, покуда устроился он на новом месте. Вот какая штука. Так что я уже знаю, чем оно пахнет, когда много строят.