— Ничего у вас, дед, сейчас с колхозом не выйдет, — сказал Дорохин. — В штабе полка был разговор: если задержимся здесь и будем строить долговременную оборону — всё население с Миуса придётся вывезти в тыл. Километров за пятьдесят. Чтоб не путались у нас тут под ногами.

Харитон Акимыч подсел к столу, за которым завтракали Дорохин и старшина, долго молчал, тряся головой. Старик был крепок для своих восьмидесяти лет, не велик ростом, тощ, но широк в плечах, не горбился, в руках его чувствовалась ещё сила, с лица был свеж и румян и только сильно тряс головой — может быть, ещё от старой контузии. Похоже было — всё время поддакивал чему-то, словам собеседника или своим мыслям.

— Вы из какого сословия, товарищ лейтенант? — спросил он, помолчав. — Из крестьян или из городских?

— Из крестьян. Был бригадиром тракторной бригады.

— В нашей местности весна в марте открывается. Уже — половина февраля… Чем год жить, если не посеем? Как можно — от своей земли итти куда-то в люди?..

— Вам отведут землю в других колхозах, во временное пользование. Без посева не останетесь.

— Посеять, то уж и урожая дождаться, скосить, обмолотить, до осени жить там. А тут же как? Вы, может, раньше тронетесь. Пары надо поднимать под озимь, зябь пахать. А люди, тягло — там. Разбивать хозяйство на два лагеря? Нет, для такого колхоза я не председатель, что бригада от бригады — на пятьдесят километров!.. Земля-то наша, товарищ лейтенант, вся вон туда, назад, в тыл. Окопов там не будет. Никому не помешаем. Ночами будем пахать!..

Со двора послышалось — не первый раз уже за утро:

— Воздух!..

День начинался беспокойно. Только что пятерка «Юнкерсов» отбомбилась над расположением соседнего справа полка. Ещё горело что-то там, в селе Тёплом.

Дорохин, старшина и связные выскочили из хаты. Дорохин захватил котелок и, стоя под стеной хаты с теневой стороны, глядя в небо, торопливо дохлёбывал жирный мясной кулеш.

— Эти, кажись, прямо к нам… Мишка! Ульяна! — закричал дед с порога в хату. — Не прячьтесь под печку! Там хуже — привалит! На двор, дураки!

— Марш к нам в окопы! — скомандовал Дорохин. — Вот в этот ход сообщения… Довольно, не бегать! Замри!..

В голубом морозном ясном небе разворачивалась над хутором девятка пикирующих бомбардировщиков «Ю-87».

— Лаптёжники… Сейчас устроят карусель, — сказал старшина. — Вот — начинают…

— Пригнись! — толкнул Дорохин деда в спину и сам спустился в окоп.

Головной бомбардировщик, нацелившись в землю неубирающимся шасси, похожим на лапы коршуна, взревел сиренами, круто пошёл в пике.

— А, шарманку завёл! — погрозил ему кулаком старшина. — Шарманщики! Пугают… Бомб маловато.

Для первого захода бомб у «Юнкерсов» оказалось достаточно. Небольшие десяти-двадцатикилограммовые бомбы сыпались густо, рвались пачками. В садах будто забили фонтаны из снега пополам с землёю.

— Ну, это ещё ничего, — сказал Харитон Акимыч, выглядывая из окопа, сильнее обычного тряся головой. — Давеча один кинул бомбу на выгоне — с тонну, должно быть! Хозяева! На такой маленький хутор такие агромадные бомбы кида…

Трах! Трах! Трах! Трах!., взметнулись один за другим четыре фонтана в соседнем дворе.

— Лежи, председатель! — потянул Дорохин за ногу деда. — Зацепит осколком по голове — хватит с тебя и маленькой бомбы. Хозяйственник какой!..

Хутор ощетинился огнём. Били из окопов станковые и ручные пулемёты, трещали винтовочные выстрелы, били откуда-то из глубины обороны зенитки. Один «Юнкере» на выходе из пике закачался, клюнул носом, низко потянул за бугор. Остальные продолжали свою «карусель» — один, сбросив бомбы, разворачивался, взмывал вверх, другой заходил, на его место, пикировал.

— Всыпали одному! — закричал старшина. — Смотрите, товарищ лейтенант! Захромал! Ага! Удираешь!..

— Не удерёт! Не в ту сторону завернул, с перепугу. Прямо на зенитки пошёл. Там ему добавят!..

За вторым заходом бомб сыпалось меньше. За третьим — что-то падало с неба на землю, но не рвалось.

Старик вылез на бруствер.

— Это что же они такое кидают, а?.. К чему это? Вон — бочку кинули. А то что летит?.. Плуг, что ли? Вроде — конный плужок… Оглашенные!

— Это тебе, дед, на хозяйство, в колхоз! — захохотал Дорохин. — Ах, хулиганы! Халтурщики! Где же ваши боеприпасы? Довоевались?..

… В чистом голубом небе таяли белые облачка от разрывов снарядов зениток. «Юнкерсы» ушли. Ещё один бомбардировщик, когда ложились они уже на обратный курс, заковылял, задымил, но не упал сразу. Далеко отстав от ушедших вперёд, долго тянул за собою по небу чёрный хвост дыма, пока, наконец, показалось и пламя. Свалившись на крыло, пошёл вниз. Упал он далеко, километрах в пятнадцати. В стороне его падения взметнулся к небу огромный столб дыма. Спустя несколько секунд донесся глухой тяжкий взрыв…

В хуторе пахло порохом. Где-то что-то горело, дымило. Через улицу напротив во дворе кричала женщина:

— Митя, родной!.. Что они с тобой сделали! А-а-а!..

— У Гашки Морозовой сына убило, — сказал Харитон Акимыч. — А, может, поранило… Ульяна! Сходи к ней, помоги.

— Пошли туда санитара! — приказал Дорохин старшине.

Одна небольшая фугаска упала возле самой хаты. Взрывной волной развернуло угол. Старик, сняв шапку, яростно скрёб затылок, соображая, чем и как заделать угол.

— Такого уговора не было, чтоб и стены валять… Ах, ироды, губители!

— Вот тебе и колхоз! — сказал Дорохин. — Убирайтесь вы отсюда, пока целы, живы! Видишь, боеприпасов им ещё не подвезли, бочками швыряются, а как закрепится оборона — тут такое будет!..

— Как же это всё покинуть, товарищ лейтенант? Когда на глазах, ну что ж, развалили — починю, ещё развалят — починю! А без хозяина — что же тут останется?..

— Воздух!..

— Ложи-ись!..

Какой-то шальной «Мессер», возвращаясь на аэродром, снизился, ураганом пронёсся над хутором, расстреливая остаток боекомплекта в людей, закопошившихся во дворах… Запоздало застучали вслед ему пулемёты и сразу умолкли. Немец, прижимаясь к земле, перевалил за бугор, пошёл где-то лощиной — исчез…

— С цепи сорвался! — сказал, поднимаясь с сугроба, Харитон Акимыч. Из трясущейся бороды его и с лысины сыпался снег. — Черти его кинули!.. Чтоб ты там в балке носом землю зарыл!..

В наступившей тишине с края хутора донёсся отчаянный вопль женщины…

— Марья Голубкова, кажись, — приложив ладонь к уху, прислушался старик. — Та, про которую ваш старшина говорил — семеро детей… Что говорить, жизнь нам тут предстоит не сладкая, товарищ лейтенант. Но как же быть?.. Лучше бы вы с ходу продвинулись ещё хотя бы километров на полсотни туда!..

— И там бы в каком-то селе остановились. Там тоже — народ, жители. Нам-то — не легче… Нет, сам буду просить наших интендантов, чтоб подогнали ночью машины! Погрузим вас, со всем вашим барахлом, и отвезём подальше в тыл!.. Что за война, когда вокруг тебя женщины голосят?..

На Миусе простояли долго. Здесь застала Дорохина и весна — всё в том же хуторе Южном.

Бывает на войне — и разбитые, отступающие части противника, и наступающие войска изматываются так, что ни те, ни другие не могут сделать больше ни шагу. Где легли, в какую-то предельную для человеческой выносливости ночь, там и стабилизировался фронт. Тут — дай один свежий батальон! Без труда можно прорвать жиденькую оборону, наделать паники, ударить с тылу!.. Но в том-то и дело, что свежего батальона нет ни у тех, ни у других.

Так было на Миусе в феврале. Весною стало иначе. Дороги высохли, подтянулись тылы. Пришло пополнение. Оборону насытили войсками, огнём, боевой техникой. Миус — фронт. Командование готовило его к крупным операциям.

Всё ушло, зарылось в землю. В каждом батальоне было отрыто столько километров ходов сообщения, сколько и положено по уставу, блиндажи надёжно укрыты шпалами и рельсами с разобранных железнодорожных путей, каменными плитами, землёю. Можно было пройти но фронту из дивизии в дивизию ходами сообщения, не показав и головы на поверхность.