Сунулся на завод — что ж, специальности нет… Вижу — на улице укатывают асфальт катками, машина — тот же трактор. Пошёл в контору: «Не нужны вам трактористы?» — «Нет, — говорят, — набрали уже сполна. В деревне, вероятно, больше спросу на вашего брата…» Но Зося меня предупредила: если поступишь на чёрную работу и будешь приходить домой в мазуте — ищи себе другую квартиру.
— Какая Зося?
— Хозяйка квартиры. Я ей все чаевые отдавал… На гитаре она хорошо играла. Наденет голубой халатик, как запоёт «Рябину» — душу вынимает!..
— Добро, что твоя Уля здесь не присутствует. При ней не стал бы всего говорить.
— Уля знает. Рассказывал ей… Пошатался я недели две без работы, потом этот наш приятель из треста дал мне ещё раз направление в хороший ресторан. Ресторан — при гостинице. И там я встретил одну землячку, старуху…
Проходила в Москве сессия Верховного Совета. Часть депутатов разместили в нашей гостинице. Живут наверху в номерах, обедать и ужинать спускаются к нам в ресторан. Смотрю — села за мой столик женщина в простой одежде, в платочке, по виду — работница с фабрики или колхозница. С депутатским значком. Читает меню. Подошёл к ней: «Чего вам подать?» Выбрала она что-то из порционных. «Можно, — говорю, — сделаем. Но чуток подождать придётся, минут пятнадцать». Донское словечко сорвалось. Она поглядела на меня. «А ты, парень, не с Дону?» — «С Дону», — говорю… — «Ну, иди, заказывай, подожду».
Принёс обед, расставляю тарелки. — «Тебе, — спрашивает, — сынок, дюже некогда?» — «А что?» — «Да вот кабы ты мне вечером чаю принёс туда, в комнату, шестьсот четырнадцатый номер. Боюсь в лифте спускаться, как пойдёт вниз — душа от тела отрывается». — «Это можно», — говорю. — «Нездорова я, — говорит, — сегодня, не пойду вечером в театр, попью горячего и лягу спать». Поговорили мы немного, спросила она меня — из какой я станицы? Про себя рассказала — кто, откуда. Колхозница, звеньевая.
Стучусь к ней вечером с чаем, а она в номере мебель переставляет по-своему. «Чего ж вы, — говорю, — горничную не позвали?» — «Да они уж утром тут прибирали. Ничего, я дома, как занедужаю, начинаю стирать, либо хату белить — разомнёшься, выпьешь на ночь стопочку, оно и полегчает». Стал я чашки с подноса снимать. «Ох, — говорит, — земляк, непривычна я, чтоб мне такие казаки на стол собирали. Садись на диван, я сама подам что нужно. Повечеряешь со мной?» Достала из чемодана бутылку терновки, рыбца донского вяленого, сала домашнего. Неудобно отказываться. Сел. Стала она меня расспрашивать — где я был в военные годы, на передовой ли воевал или трофеи собирал, до какого чина дослужился, какие награды имею? Дотошная старуха. Глаза чёрные, как паслён, и голова чёрная, ни одного седого волоса, а лет — за шестьдесят. Маленькая, худенькая. У меня мать была такая маленькая, чернявая…
Доложил я ей про свою службу. Чин небольшой, старший сержант, был командиром орудия, награды имею. Гвардеец, говорю. Похвалился!.. «Гвардеец! — говорит. — С твоими ли вязами чаи тут разносить? Не гвардеец ты, — говорит, — а дезертир! На кого колхоз свой покинул?» — «Мамаша, — говорю, — в столицу захотелось. В Москве ведь не грех пожить». — «А при какой такой важной должности состоишь ты здесь, в столице, что она без тебя не обойдётся?»… Что ей ответить? Сам об этом уже двадцать раз думал… Я Москвы, по правде сказать, и не видел. В два часа ночи закрываем ресторан, кто не доел, не допил — постоишь возле него ещё полчаса, пока отчитаешься, то-сё, доберёшься домой — утро. Соседи на работу идут, а я спать ложусь. Где-то заводы, строительства всякие, люди другие — ничего этого я не видел… «А как же, — говорю, — мамаша, будет при коммунизме? Не всем же в поле работать? Будут люди обедать в ресторанах, значит кто-то должен и подавать им». — «Не знаю, — говорит, — сынок, как оно будет, как оно всё устроится, но думаю, что такого безобразия не допустят, чтоб слабосильные девчата тракторы крутили, а такие бугаи, как ты, вазочки с мороженым носили. Страшно смотреть, как ты берёшь их своими ручищами — вот раздавишь! Кто больше сможет, тот больше и сделает — так, по-моему, будет… При коммунизме! Какое слово сказал. Много ли ты сейчас для коммунизма делаешь, что берёшься о нём рассуждать?..»
И стала мне рассказывать, как разорили фашисты их колхоз и как там люди за три послевоенных года восстановили всё, что было до войны; как в первую весну после немцев они одним «универсалом» и коровьими упряжками засеяли семьдесят процентов довоенной площади; как детишки-подростки две нормы на коровах пахали; как бабы косами косили по полгектара в день. О других рассказывает, о себе — ничего. Но мне-то ясно: раз её выбрали депутатом, значит, она там больше всех потрудилась… Поглядел я на её руки, маленькие, чёрные, с лета ещё загар не сошёл, и на свои руки глянул — белые, с маникюром. И как представил я себе — до чего трудно было нашим женщинам в войну, сколько работы они своими слабыми руками переделали, и сейчас ещё как им трудно — таким я сам себе распоследним сукиным сыном показался…
Спрашивает она меня: «Может, ты инвалид?» — «Нет, — говорю, — ранения имею, но здоровье не потерял». Начала она меня опять костить. «Молодой, здоровый, живое дело в руках — тебе ли здесь околачиваться?» Говорю: «Мамаша! Мне уже и самому это всё надоело, как сухой ячмень беззубой кобыле». Пожаловался ей, как иной раз обидно бывает за то, что мало уважения к себе от посетителей видим. «Сами виноваты! — говорит. — Зачем берёте на чай, себя унижаете? Вот при коммунизме официанты в милицию будут тянуть таких, кто сунет им на чай!» — «При коммунизме, — говорю, — может и милиции не будет». — «Ну, доживём до него — увидим, как будет. А пока что — строить его нужно».
Рассказал ей про своё сиротство, но и тут она меня пристыдила. «Ты, — говорит, — матери лишился, пока воевал, а я вот, мать, осталась — три похоронных на сыновей получила. И живу, с людьми… Что ж тебе колхоз, где ты вырос и столько лет работал — чужой?»
Вот такую землячку встретил… Ещё раза два вечером заходил к ней. Кончилась сессия — уехала она домой. Я её проводил на вокзал, передал привет тихому Дону… И с того времени совсем потерял я покой. Из ресторана этого меня вскорости уволили. Ну, тут уж сам был виноват — несколько раз являлся на работу в нетрезвом виде. Пошёл подавать, по кафе-закусочным, пивным. А время — к весне. Жил я в Сокольниках. Идёшь на рассвете через парк домой — почка набухает на дереве, землёю прелой пахнет, город спит, тишина, днём бы не услышал, а в этот час слышишь всё — и как ручейки где-то в балочках в парке журчат, и гуси пролетят высоко-высоко, спешат с юга в родные края — слышишь… Сны начали меня одолевать. Всё вижу: вагончик полевой при дороге, костёр, дымок, ребят наших, и погибших, и живых, и трактор свой, «сэтэзэ», колёсник, мотор номер 35587. Есть такие номера, которых во всю жизнь не забудешь. Был я в комсомоле — до сих пор помню номер билета, помню номер боевой винтовки, и номер трактора, на котором начал работать…
Однажды ночью, не заходя домой, прямо с работы пошёл на вокзал, взял билет и поехал. На билет до Ростова нехватило денег, взял до Курска. Вышел из вагона, поглядел вокруг — тоже родная земля. Я же здесь воевал на Курской дуге… Продал на базаре в Курске шубу — была у меня хорошая драповая шуба на меху, — купил одежонку попроще, хватило с той шубы и на сапоги, ещё осталось, сел в пригородный и приехал вот сюда, в вашу эмтээс.
— Вашу, нашу…
— Да теперь уж — нашу. Спрашиваю: «Нужны вам трактористы?» — «Нужны!» — говорят… Ну, а дальше что ж вам о своей жизни объяснять? Сами всё знаете. И как женился, и как хатой обзаводился. С Улей мы знакомы ещё с сорок третьего года. Когда в Берёзовке на дуге оборону держали, я три месяца жил у них в хате со своими батарейцами. А не приехал сюда сразу после демобилизации, во-первых, потому, что она на мои письма не отвечала, а, во-вторых, этот Дракин подвернулся: «Поедем, найдем работёнку почище!».
— Так бы и говорил. Не только то, стало быть, потянуло тебя сюда, что на Курской дуге воевал.
