— Пока, я пошла в школу.

Она рванулась с места так стремительно, что в мгновение ока оказалась метрах в десяти от Гайдука, так что уже глупо было ее догонять, тем более что Ежи почувствовал себя оскорбленным. Поэтому он, как всегда, пошел за нею следом, с той лишь разницей, что на этот раз Целестина прекрасно знала, кто маячит у нее за спиной, и испытывала подлинные мучения при мысли, что Гайдук, наверно, смотрит на ее толстые икры и помирает со смеху.

Было уже девять часов. Движение на улице Словацкого заметно оживилось. К зданию Воеводского совета один за другим подкатывали сверкающие автомобили. Из окон детского сада неслась хоровая песня о лягушатах, в близлежащем трамвайном депо звенел молот о железо. К Воеводскому совету тянулись посетители: кто подъезжал на такси, кто на своих двоих. В газетный киоск привезли «Знамя молодых» и две картонные коробки мыла.

Дедушка стоял у открытого окна и курил трубку. Он смотрел на свет божий и одним ухом прислушивался к бормотанию Бобика, в то время как другое его ухо улавливало отголоски уличного шума.

Квартира была пуста, как обычно в эту пору дня. Веся работала в первую смену, мама Жак ушла во Дворец культуры, Жачек — на службу, а учащаяся молодежь — на занятия. Даже маленькую Иренку вывезли на прогулку в коляске, загруженной запасными пеленками и бутылочками с молочной смесью. После прогулки, как и ежедневно, Иренке предстояло несколько часов проспать в мастерской прикладной графики на втором этаже Академии художеств, где Кристинины однокурсники окружали малышку трогательным вниманием, тщательно скрывая факт ее присутствия от доцента и прочих преподавателей.

Дедушка и Бобик были дома одни, если не считать запершейся в башне Дануты, которая, включив проигрыватель, упорно гоняла пластинку с шедеврами ансамбля «АББА». Бобик в сентябре не был принят в детский сад — из-за отсутствия мест, а также недостатка практической сметки у своей родительницы — и посему, когда Веся работала в первую смену, до обеда находился на попечении дедушки. Оба очень любили эти спокойные часы, заполненные разговорами и чтением, когда не нужно было огрызаться, выслушивать несущиеся одновременно со всех сторон окрики и подчиняться противоречивым указаниям. В обществе дедушки Бобик превращался в кроткого мыслителя, как губка впитывающего все премудрости, которые тот ему открывал.

Сегодня, однако, эта идиллия была нарушена низвергающимися с башни ритмическими аккордами. Дедушка испытывал некоторое раздражение. Бобик нет. Он сидел на ковре в столовой, скрестив ножки в красных колготках, и читал двухнедельник под названием «Мишка». К изумлению родных, Бобик научился читать неведомо как и когда. Просто однажды сел и прочитал по складам заголовок из газеты: «Строители осознают общественное значение своей профессии». С этого момента он с каждым днем читал все лучше и лучше.

— Дедушка, — спросил Бобик, отрывая взгляд от цветной иллюстрации, — здесь есть стихотворение про четырех мишек, а почему на картинке их только два?

Дедушка выпустил облачко дыма из трубки.

— Наверно, из соображений экономии, — ответил он.

— Я уже не в первый раз замечаю, — изрек Бобик тоном многоопытного старца. — Где же все эти зверюшки? Написано, что есть, а их и не видно.

— Подрастешь — узнаешь. А может, и никогда не узнаешь, того-этого. Я, например, могу только догадываться, куда все это девается, — хмыкнул дедушка.

— Куда? — поинтересовался Бобик.

— Скажу, когда тебе исполнится пятнадцать лет, — пообещал дедушка.

Удовлетворенный Бобик кивнул и погрузился в чтение. Группе «АББА» внезапно заткнули рты. В квартиру Жаков возвращалось настроение лирической задумчивости.

— О, или вот этот, — сказал Бобик, переворачивая страницу. — Притворяется, будто он — Зорро, а на самом деле — Растяпа.

— Да, да. — Дедушка закрыл окно и повернулся к внуку. — Я многих таких знаю. Большинство Зорро, по сути дела, — Растяпы.

Бобик печально вздохнул:

— Я заметил, что на свете много вранья. Дедушка, почему люди врут?

— А почему ты, малыш, врешь, хотя, надо признаться, не часто?

— Я вру, потому что вы мне ничего не разрешаете.

— И другие врут по той же причине. Ну, и еще от страха. Из желания получше устроиться. Иногда ради забавы. И по многим другим причинам, о которых я тебе расскажу, когда подрастешь. Знаешь, мне бы хотелось, чтобы ты никогда не врал.

— Ладно, не буду, — серьезно пообещал Бобик.

— Если будешь всегда говорить правду, в худшем случае получишь тумака или останешься без сладкого, а ложь — она липкая, от нее никак не избавишься, пачкает все вокруг, а заодно и твою совесть.

— У, дрянь! — сказал Бобик и перекувырнулся на ковре через голову.

— Ты уже перестал читать?

— Надоели мне эти мышки. Что будем делать, дед?

— Немножко приберемся.

— Э, нет, это скучно. Цеська приберется. Лучше расскажи, как ты строил электростанцию.

На башне раздался грохот, словно кто-то опрокинул табуретку. Минуту спустя наверху хлопнула дверь.

Дедушка вскочил и выбежал в коридор. Подвертывался случай застукать Данку — такую возможность нельзя было упускать.

Дедушка встал за дверью, ведущей на чердак, и затаил дыхание. Он был готов к худшему, в том числе и к погоне.

Однако волнения его оказались напрасны: Данка вышла в коридор одетая, с портфелем в руке и, увидев притаившуюся за дверью фигуру, объявила:

— Я вас простила. Возвращаюсь в школу.

День выдался серый и унылый. У Дмухавеца, как всегда в начале весны, болело сердце. В классе было душно и темновато, поэтому учитель велел дежурной открыть окно и зажечь свет. Ребята сидели вялые, сонные. Гайдук что-то читал под партой, блондиночка в последнем ряду клевала носом, подперев непослушную голову руками. Одна только Жак проявляла признаки тревоги и волнения.

Она беспокойно вертелась на парте, поминутно поглядывая на дверь. Дмухавец вздохнул.

— Все на месте? — задал он традиционный вопрос.

Ответом была тишина.

— Н-нет Дануси… — выговорила наконец Жак, вставая и сплетая пальцы. — Она… немного опоздает.

— Почему ты так уверена? — спросил Дмухавец довольно сухо. Его раздражал пасмурный день, раздражал осовелый класс, раздражала Целестина Жак со своей физиономией паиньки и наивными уловками. — Нет так нет. Ставлю ей пропуск. — И, посмотрев на приунывшую Целестину, буркнул сердито: — Она что, заболела? Пошла к врачу? Ну говори же, я вижу, ты что-то знаешь.

— Ничего я не знаю, — простонала Цеся.

Перед ее внутренним взором появился образ подруги, в ленивой позе разлегшейся на матрасе, наслаждающейся музыкой и черносливом, который она в большом количестве стащила из кухни.

— «Влияние формативов на эмоциональную окраску слов», — произнес Дмухавец голосом больного барсука, — такова увлекательная тема сегодняшнего урока. — И вздохнул, подумав, сколько от него потребуется мужества и самоотверженности, чтобы вбить в эти сонные головы сведения о формативах. Тем временем боль в сердце усиливалась. — Ну, и каковы же успехи нашей сборной, уважаемый Гайдук? — ядовито спросил учитель, глядя, как его ученик пытается незаметно перевернуть страницу журнала «Физкультурник». — Позволь узнать, кто тебе дал право вести себя так вызывающе?

Покраснев как рак, Гайдук сунул журнал в портфель и устремил испепеляющий взгляд в потолок.

— Значит, насчет Филипяк ничего не известно? — продолжал Дмухавец, морщась от сдерживаемого раздражения.

Целестина беспомощно округлила глаза, и вдруг из-за своей парты стремительно поднялся сосед Гайдука Павелек.

— Наверно, с ней что-то случилось, — с тревогой сказал он. — Ее родители уехали, я вчера звонил целый день и даже ночью — никто не подходит.

— Может, она отравилась окисью углерода? — взволнованно высказал предположение толстячок на первой парте, явно стремившийся оттянуть начало лекции о формативах. — Наша дворничиха, бедняга, как раз на днях растапливала котел центрального отопления и заснула.