— Ну и верь на здоровье, — ответила Цеся и громко высморкалась. — Меня этим не утешишь.

— Однако реветь ты уже перестала. Скажи на милость, а откуда у тебя эти устрашающие сведения?

— Из газет, — сердито ответила Цеся.

— Сие означает, что, кроме тебя, еще кое-кому известно об этих ужасах?

— Ну, наверно.

— Тогда не стоит огорчаться. У людей, как правило, есть общественное чутье и инстинкт самосохранения. Кроме того, нельзя сказать, что человечество состоит исключительно из преступников, тупиц и невежд. Я сам лично знаю нескольких благородных и разумных индивидов. Надо только, чтобы их становилось все больше. И чтобы они объединили свои усилия.

— Это ты здорово завернул, — признала Цеся.

— Лет через десять и ты сможешь к ним присоединиться. Например, в качестве эксперта ООН по борьбе с белокровием.

— Не смейся.

— А что? У тебя есть все возможности.

— Нет, а если серьезно — ты правда считаешь, что я могла бы в какой-то степени на все это повлиять?

— Все мы можем в какой-то степени на это влиять, — ответил Жачек на удивление серьезно. — Из крупиц складывается целое, силы суммируются: одна порошинка пустяк, а много — взрывчатый материал. Ты моими делами никогда особенно не интересовалась, но представь себе, что и я в меру своих скромных возможностей оказываю кое-какое влияние на судьбы мира, хотя всего-навсего проектирую судовые двигатели. И неважно, что мне хотелось бы заниматься совсем другим. То, что я делаю сейчас, очень нужно, и я считаю, ты должна мной гордиться.

— Ты у меня молодчага, — сказала Цеся, окончательно осушив слезы. — Хорошо, что именно ты мне достался в папочки.

— Хорошо, что ты мне досталась в дочки. На редкость удачный ребенок.

— Ну уж… — усомнилась Цеся.

— А я говорю, удачный. Как хандра?

Телятинка вслушалась в себя.

— Вроде чуть-чуть полегчало.

— Ты сегодня прелестно выглядишь. Жизнь, она свое берет как говорится. И глазки как-то по-особенному блестят.

— Неужели? — обрадовалась Цеся.

— Единственно и исключительно, — сказал Жачек. — Послушай, откуда столько дыму?

— Фа-фасоль! — завопила Цеся, вскакивая. — Я забыла выключить газ!

— Так выключи, — посоветовал отец, торопливо отступая к порогу. — Проветри кухню и приготовь обед или что-нибудь в этом роде. Похоже, способность превращать каждое блюдо в уголь у нас в семье передается по наследству.

Холодильник зиял пустотой. Цеся, изо всех сил стараясь не поддаваться панике, обшарила кухню и нашла яйца и морковь. Это уже было кое-что.

Подойдя к открытому окну, она бессмысленно уставилась на дом на противоположной стороне улицы.

Что-то неотвязно ее мучило. Телятинка закрыла глаза и занялась самоанализом.

Гайдук. Да, именно.

Почему он не хочет вернуться в школу?

Цесе начинало казаться, что это каким-то боком связано с ее постыдным выступлением на классном собрании. Да, верно, отсюда это ощущение вины и подавленность. Она поступила отвратительно. Отвратительно. Но неужели его это так задело?

Ну конечно же, конечно. Ведь он был абсолютно прав. И нуждался в поддержке. Павелек вот отважился. А она…

Ох, какая мука! Ну почему она непременно должна ляпнуть какую-нибудь глупость и почему, коли уж ляпнет, не может об этом забыть и страдает, и стыд ее гложет? Цеся со свистом втянула воздух. Ах, идиотка, идиотка, идиотка!

— Идиотка, — сказала она вслух и застонала.

— Кто идиотка? — спросил отец из ванной.

— Мария Каллас, — со злостью ответила Целестина. Черт возьми, в этом доме нельзя ни минуты побыть одной!

Хлопнула дверь ванной. На пороге появился отец, розовый и бодренький.

— Что, что? — спросил он. — А почему ты плачешь, когда вспоминаешь Марию Каллас?

— Потому что хочу стать оперной певицей, — с отчаянием ответила Телятинка. — И меня точит профессиональная зависть.

— Хе-хе! — угрюмо хмыкнул отец, не зная, что обо всем этом думать. — Пожалуй, все-таки гормональная перестройка. Обед будет или мне самому встать к плите?

— Будет.

— А что, позволь узнать?

— Глазунья и морковка, — задумчиво ответила Цеся. — Я спешу… — и вдруг, оборвав на полуслове, замерла, в озарении уставясь на отцовские шлепанцы.

Ни с того ни с сего она в мгновение ока вдруг поняла, что ее долг — да, да, товарищеский долг — навестить Гайдука. Нужно позвонить Павелеку и узнать адрес. Кто-то, в конце концов, должен проявить к человеку участие. И не кто-то, а именно она, это ясно.

Отец беспокойно переступил с ноги на ногу.

— Ну ладно уж, ладно. Куплю себе новые тапочки, — покаянно пообещал он. — Честное слово, прямо сейчас пойду и куплю. Только не смотри на меня таким испепеляющим взглядом. Очень прошу, единственно и исключительно.

Спустя полчаса морковка тушилась на слабом огне, очищенная картошка дожидалась своей очереди, а Целестина приводила в порядок кухню. Нетрудно догадаться, что это занятие меньше всего отвечало ее душевному состоянию. Кухню должна была убрать Юлия, причем еще накануне вечером, однако она уклонялась от подобных обязанностей с такой последовательностью, что это уже никого не удивляло. Целестина подвязала передник, с отвращением вздохнула и открыла кран с горячей водой. Застывший жир, кусочки макарон и ошметки капусты. Мерзость. Когда Цеся отскребла первую тарелку, в кухню впорхнула Юлия. В новом платье, сшитом из двух больших турецких платков, она была просто ослепительна.

Ее чудесные черные волосы блестели заманчивым блеском, мерцали обрамленные пушистыми ресницами глаза, когда же она присела на табуретку, чтобы покрыть лаком ногти, от нее повеяло тонким ароматом духов «Масуми». Сев, Юлия закинула ногу на ногу, не сознавая ни того, сколь изумительно красива линия ее икр, ни того, что младшая сестра с завистью смотрит на нее поверх раковины, заваленной грязной посудой.

— Что ты делаешь? — спросила она, не глядя в Цесину сторону. — Моешь посуду?

— Нет, — неожиданно ответила Цеся и закрутила кран. — Нет, не мою.

— Ты что, спятила? Так эта грязь и будет стоять? — встревожилась Юлия.

— Не будет. Ты вымоешь.

— Я?!

— Ты! — рявкнула Целестина.

— Я не могу, — снисходительно бросила Юлия. — У меня ногти намазаны.

Тогда Целестина выхватила у сестры пузырек с лаком и, скрипя зубами, проехалась кисточкой по всем ногтям сразу.

— У меня тоже! — крикнула она.

— Что с тобой происходит? — Юлия оторопела от изумления.

— Ничего! Только с меня хватит! Довольно на мне ездить! Все вы на мне ездите! Никто меня не любит!

На крик стали собираться домочадцы.

— Что она говорит?

— Я говорю, что с сегодняшнего дня прекращаю мыть горшки! Пускай Юлька этим занимается!

— Правильно, — поддержал Цесю отец.

— И я так считаю, — пробормотал дедушка, защелкивая портсигар. — Юлия должна набираться опыта, того-этого. Цесе приходится много заниматься, а вы там у себя в академии…

— Что мы у себя в академии, а? — вежливо спросила Юлия.

— Лодыря гоняете, — пояснил дедушка. — А Цесе уже сейчас пора думать об аттестате зрелости и экзаменах в институт.

— Юлия все колотит, — заметила мама.

— Не имеет значения, — изрек дедушка. — Это она нарочно.

— Ну, знаешь!.. — возмутилась Юлия.

— Не убоимся взглянуть правде в глаза, — отважно провозгласил отец. — В этом доме существует угнетаемое меньшинство. Я имею в виду Целестину и Весю.

— А некая художница бьет баклуши, — прошипела Целестина.

— Я не узнаю Телятинку, — задумчиво проговорила мама.

— Она стала многоречива, — признал Жачек. — И тем не менее наша младшая дочь права. Мы на ней ездим.

— Да, — с жаром произнесла Цеся. — И вдобавок мне нечего носить.

Все так и вытаращили глаза.

— Что происходит? — поразился дедушка. — Телятинка, ты же всегда считала, того-этого, что в женщине самое важное — внутреннее содержание…